— Нет, — покачал головой Цахилганов. — Не имеет… Ну, что, встаём? Пока вверху ни облачка… Вниз нельзя нам теперь. Поднимаемся!..
— А погляди-ка, там кто? Впереди, над нами? — указал Патрикеич. — Вот, то-то и оно! Начальство всё наше нас встречает. Выстроилось!..
Цахилганов поднял голову — и увидел стоящую на их пути, чуть выше, группу крупных и важных бесов с портфелями: одного — похожего на комиссара Рыкова,
другого — на Петровского,
третьего — на Троцкого.
И лишь смахивающий на комиссара Алгасова был без портфеля, но с широко открытым ртом.
— Ну, ёлки-моталки. Что ж нам теперь — ни вверх, ни вниз дороги нет? — Цахилганов растерялся. — Опять он, русский выбор…
Дула Патрикеич тоже чесал затылок, соображая:
— Мы с товарищем полковником их приказам подчиняться должны, калёно железо… Ууууу! Их ослушаться нам с Константин Константинычем никак невозможно. Нет. Тебе они не начальники, а нам…
Но вдруг потянуло с другой стороны прохладой, весенней травой, свежестью.
— Мы не одни в гору идём! — удивился Цахилганов.
Невдалеке, по склону горы, поднимались
— тем — же — путём — и — сами — по — себе —
два старца.
Один был в грубой пастушьей одежде. Он решительно втыкал свой посох в склон, шаг за шагом, и шествовал размеренно. Другой старец шёл легче и, казалось, слабее — едва касаясь земли. Его облекало некое млечное облако. Но панагия на арестанской робе его вдруг стала на миг хорошо видна даже издали,
— оба — казались — знакомыми — Цахилганову — однако — не — вспоминалось — откуда.
Важные бесы надулись, не собираясь сходить с мест. Однако старцы следовали своей дорогой, стороной,
не заметив их будто вовсе.
— Пройдём! Если поднимемся следом, — озадаченно прикидывал Константин Константиныч, глядя на старцев. — Если догоним… Да только вон те! Те, начальство наше, они не разрешат присоединиться к ним, вот что!..
— Отец! Они были начальством — там, в аду, и на Земле, которую делали адом. Здесь — всё другое, не бойся только.
Но отец, поскучнев, отвернулся:
— Знаешь? Ты иди, сынок. За теми. Не мешкай. А нам с Дулой Патрикеичем, действительно, распоряжения ослушаться нельзя будет. Оно последует, распоряжение, незамедлительно. Я уж вижу по рожам их. Тут ничего не поделаешь… Наша служебная нечисть нас двоих, своих подчинённых, вверх не пропустит ни за что.
— Да не могу я вас бросить! — закричал Цахилганов, понимая, что ещё немного — и старцы скроются из вида. — Как же я без вас — за ними?
Один?
Как?
— …У нас присяга, — сухо ответил отец. — Мы люди военные. Извини.
— Присягу мы давали, калёно железо — солидно поддакнул Дула Патрикеич, вдруг заважничав и отстранившись. — Нам против начальства нашего идти не положено. Вот если бы изловчиться можно было! Уклониться, вывернуться… А так, лоб в лоб? Невозможно!
Цахилганов терял время.
Свежее дуновенье со стороны истаивало. И прежняя духота уже возвращалась.
Старцы удалялись, следуя своим путём, не оглядываясь, не замедляя восхожденья.
— Ну и ну. Служаки, — не понимал Цахилганов отца и Дулу. — Мне-то что делать прикажете?! Надвое разорваться?!.
Опять — надвое — и — тут!
Старшие молчали.
От огорченья и беспомощности Цахилганов лёг наземь, вниз лицом,
обхватив голову руками.
Проснулся Цахилганов в своей караганской квартире от короткого звонка в дверь. Ему показалось, будто надтреснуто и заунывно брякнул где-то вдали великопостный одинокий колокол. Пребывая в состоянии чистой слабости, когда все звуки и цвета мира отзываются в душе куда сильнее, чем обычно, он вдруг помолился кротко,
— помилуй мя, Господи, яко немощен есмь… —
и оглядел без удивленья две пустые тёмные ампулы на тумбочке, возле дивана.
Да, да, Барыбин привёз его из больницы и сказал:
— Не выкидывай их, а то забудешь, что я тебе вводил. Ты слишком долго находился между жизнью и смертью, тебя должен наблюдать доктор, я пришлю к тебе… Нет, надо же! Какая-то падла заперла тебя в покойницкой камере. Ладно, спи,
удачно завершился этот долгий твой анабиоз…
Звонок повторился. И Цахилганов покорно поднялся, и накинул банный халат, и поплёлся к двери со слабой благодарной улыбкой –
вот — кто-то — спешит — к — нему — бессильному — в — тревоге — и — заботе.
Он, сморгнув невольные слёзы признательности, открыл дверь. На пороге стояла Горюнова, подбоченясь одной рукою. В другой же, на отлёте,
она держала дохлую синицу.
Вся в красном, словно палач, Горюнова спросила с вызовом.
— Андрей Константиныч! Вот вы про всё знаете. Значит, в том числе и про птиц. Скажите же тогда, что мне с ней делать?
Цхилганов коснулся в растерянности своего лба и отчего-то заволновался, однако молчал, не понимая.
— Мне её так в землю зарыть? — ещё решительней и строже спросила Горюнова. — Или в коробочке похоронить?
Он хотел было посоветовать, чтобы она бросила птицу голодным бездомным кошкам, шляющимся во дворе,
но тогда эта женщина в красном может счесть его жестоким.
— Похороните в коробочке, — тихо сказал он.
— …А вы не хотите вырыть ей могилку? Небольшой такой квадратик, клеточку такую?
— Клетку?!. Нет, — помотал головой Цахилганов. — Нет. И в похоронной процессии тоже участвовать не смогу. Извините.
— А я её, между прочим, у вашей двери нашла.
— Да? — недоверчиво переспросил Цахилганов. — Да?.. Значит, птицы больше нет? И теперь, у нас теперь…
— всё — будет — хорошо —
только отчего же она такая маленькая?.. Была — гарпия.
С железными когтями. А сейчас…
— Не поняла! — сказала Горюнова. — Ладно, я вернусь, и вы мне всё объясните. Не сидеть же мне у вас с дохлой синицей в руках.
— В самом деле, — кивнул Цахилганов.
— Да вы не запирайтесь, — приказала Горюнова. — Я быстро похороню! Я всё делаю быстро… На работу, между прочим, вам звонила. А мне сказали, что вы уже там не числитесь. И фирма теперь не ваша, а этого… Забыла фамилию. А, Макаренко какого-то!.. Велели больше не беспокоить их на ваш счёт ни-ког-да… Выходит, вы теперь — ни-кто?
В недоумении он пожал плечами:
— Наверно… Да. Никто. Скорее всего, так.
Цахилганову хотелось лечь,
— надо — же — как — эта — юная — женщина — решительна — и — заботлива —
но, для приличия, он сидел на диване, дожидаясь. В окне он видел весеннее небо с тяжёлой тучей. Снизу она была подсвечена мягким солнцем. И Цахилганов изумлённо, благоговейно, немо дивился тому, как необыкновенно всё устроено вокруг!..
Слабо зеленеющая ветка сияла жизнью и трепетала на ветру. Чей-то ломкий мальчишеский голос летал по двору и звал, полный надежд, кого-то по имени. Девичье имя было тоже необыкновенно прекрасным. Оно, повторяемое, жило само по себе на воле — сияло, ликовало,
вечно юное чьё-то девичье имя…
И Горюнова вспыхнула перед ним снова — в своём красном платье,
совсем внезапно,
словно костёр инквизиции.
Он даже прикрыл глаза рукою, испытывая тревогу и испуг.
— Вы слышали? Про катастрофу в Штатах? — спросила она подозрительно.
— Что? — быстро откликнулся Цахилганов. — Ах, да. Конечно. «Гнездо крамолы». Его уничтожил взрыв, сместивший тектонические пласты…
Не надо плакать, Сусанна… Да…
— Какой ещё взрыв? — возмутилась Горюнова. — Цунами! Гигантская волна смыла несколько штатов. Они опустились под воду.