— Так, значит… — медленно соображал Цахилганов. — Так, значит всё же это произошло… И нет больше пристанища всякому нечистому духу? И всякой нечистой и отвратительной птице?
— Всё же, всё же. Ваша любимая Америка понесла страшный урон, от которого вряд ли оправится.
— Разумеется, — стал быстро кивать Цахилганов. — Человеческий мозг занимается отражением мира. Но мир также запечатлевает то, что производит человеческий мозг,
— очищенный — углублённым — самоанализом — а — затем — покаянным — искупительным — да — искупительным — душевным — страданьем — и — уж — затем — великим — состраданьем — к — бедным — бедным — порабощаемым — людям —
слышите меня? Мир устроен так, что запечатлевает всё это! Впрочем, я слишком дурён, чтобы принимать всё свершившееся на свой счёт… Значит, многие, многие лучшие люди думали про то же, про что думал я!.. Извините, я плохо себя чувствую. Ко мне должен прийти врач.
— …Психиатр?
— Психиатр? — сухо осведомилась Горюнова. — …Ну, я пожалуй пойду. У меня очень много дел. В государстве-то нашем что творится? Смещения, перестановки! По всем радиостанциям сегодня передают… Повсюду создаются чрезвычайные комиссии. И я, как специалист по элите советского периода! Востребована в оч-ч-чень интересном качестве!..
— В каком? — спросил Цахилганов беспомощно.
— А вот в таком! В котором надо уметь держать язык за зубами. Нам важно не повторить ошибок прошлого… Теперь у меня оч-ч-чень высокая должность. Ответственнейшая! Со вчерашнего дня я — важная птица!
— Птица?!. — ужаснулся Цахилганов. — Вы?!.
Он попятился и едва не упал от слабости.
— Но я не хвастаться пришла. А отвлечься немного. Скажите есть у вас Рокк? В смысле, рок коммунистический?! Жалко… Да вы совсем, совсем сдали, — сказала она то ли с сожалением, то ли с презреньем кривя рот. — А взрыв… Может, вы про тот взрыв говорили, что под Караганом произошёл?
Там какие-то люди провалились и закурили,
странно только, что земля осела на многие километры вокруг,
впрочем, мы разберёмся ещё с этим!..
— Ну… Вы заходите, — неловко задвигался Цахилганов. — К нам. Как-нибудь на днях.
— А это ещё для чего? — ухмыльнулась она. — К вам ведь теперь приехала дочь. Не очень-то при ней нагостишься.
Разве?
— Ох, вы совсем… квёлый. И ничего не знаете. Она в больнице, у матери. И этот её приезд так хорошо повлиял на вашу, хм, жену… Говорят, ей уже перестали давать обезболивающее! Так что,
— она — ощупала — углы — квартиры — ненавидящим — горячим — взглядом —
мне здесь больше делать нечего,
с завтрашнего дня…
Горюнова развернулась резко — будто красный мгновенный смерч — и скрылась в прихожей,
— где — над — дверной — коробкой — всё — ещё — зияла — злополучная — выбоина —
как вдруг, уже от порога, она прибавила с непонятным Цахилганову, но совершенно определённым, неприятным значеньем:
— Если мы с вами и встретимся, то, вероятно, в другом месте… Впрочем, когда вы поправитесь,
с чем я не советовала бы вам торопиться,
да, непременно встретимся, в хорошем казённом доме, и с вами, и с вашей драгоценной дочерью… Которую вы долгое, слишком долгое время, оберегали от унижений!.. Сдаётся мне, неспроста она тут объявилась. Слыхали мы про неё. Ничего, разберёмся. Во всём! С вами — и особенно с ней… Тогда — и — поговорим…
Оговорим… Рим… Новый… Опять…