Ветер молчал, будто в обмороке, и из коридора не доносилось ни звука.
— …Отгони. Пожалуйста, — слабо просила жена. — Ты же видишь. Она кидается. Когти… Страшные. Отгони…
— Ну вот. Отогнал, — сказал он ей, как ребёнку, покорно вздыхая, и помахал над высокой реанимационной кроватью руками в который раз.
— Зачем? — шептала Любовь. — Зачем ты впустил её? Она налетает всё время… Отгони, умоляю.
— Любочка… Её уже нет. Этой настырной твари. Ты забудь про неё! Тогда она не вернётся.
— Степаниде… Степаниде не говори про меня, — просила Любовь. — Пусть она не знает. Ей много ещё страдать придётся. Девочкам много приходится страдать… от разных грубых, чужих людей. От клеветников — отвергнутых самодуров. От завистниц. Не надо про меня… Пусть — меньше… Так будет меньше… Страданья… Ей.
— Ах, Люба! Ты сто раз говорила об этом! Я всё помню. Я же обещал! Не беспокойся. Не думай ни о чём, — успокаивался Цахилганов и сам понемногу. — Тем более — о нашей с тобой девочке. Она уехала в Москву, ничего про твой диагноз не зная,
— эта — наша — девочка — сама — кому — хочешь — глаза — выцарапает — ни — за — что — ни — про — что —
будь спокойна. Уж наша девочка — не пропадёт!
— Хорошо, — говорила Любовь. — Теперь — хорошо.
Как же не разглядел Цахилганов в своей — в своей! — дочери зарождения этой неженской тяги к оружию? А ведь мог бы насторожиться ещё задолго до всякой Москвы!
Между одной сделкой —
со списанными автобусами из Германии,
и другой,
с покупкой хлебокомбината и быстрой его продажей,
Цахилганов окончил телефонный разговор и невзначай, на бегу, увидел Степаниду, которая скатывала половик, чтобы выбивать его на снегу, за домом.
Странное возросло у Цахилганова дитя — это юное пятнадцатилетнее существо с недовольно поджатыми губами.
— Откуда у тебя волдыри на локтях?
— Я в тире стреляла. С упора. Представляешь, чем больше вижу вокруг себя подонков, тем лучше стреляю… Это помогает снять воз-му-ще-ни-е.
— Болят? Локти?
— Зато — не душа. А локти быстро заживают. Только грубеют от стрельбы. Сильно.
И голос её — невинная свирелька — радостен и подозрительно безмятежен.
Но… Цахилганову некогда. Сорок процентов акций угольного разреза он продал английским индусам, и вот они его ждут. В далёкой, холодной степной конторе,
за двести вёрст от Карагана;
все как один — мелкие, смуглые, красивые,
все — в лохматых шапках-ушанках,
криво и быстро пошитых Василичем на дому из степных лис — корсаков, раз такое дело,
все — в бабьих толстых вязаных кофтах,
потому что иных в местном магазине нет.
И он мчится по бездорожью, сквозь вьюгу, туда, на самом надёжнейшем и любимом вездеходе — «уазе».
Окоченевшие индусы за длинным столом соображают, как им действовать. Усвоивший русский язык на строительстве завода в Бхилаи, их переводчик бойко поблёскивает белками глаз:
— Весь доставшийся вам от советских времён автопарк необходимо сменить! — сообщает он Цахилганову радужным, тропическим голосом. — Сдать в автомагазин Карагана и получить вместо старых несколько новых автомобилей!
— Ну, кокосы… И кто вам их тут даст? Новые? — дивится краснолицый начальник автопредприятия Василич, покручивая в руках свою, енотовую однако, шапку. — Взять-то у нас, конечно, всё могут. А вот насчёт того, чтоб выдавать… Шалишь, брат индус. Что-то не слыхал я никогда про отдачи.
Он так увлечён необычным разговором, что не матерится. И даже на приветствие Цахилганова не отвечает никак.
— Местных водителей легковых машин мы решили уволить! — бойко продолжает индус-переводчик, кутаясь в бабью цветастую кофту. — Нам их не надо, ваших водителей… Мы все за рулём — сами. Это большая экономия.
— Да как вы там водите? Ха! Водилы! — Василич чуть не сплёвывает на пол от презренья. — С автоуправлением вы рулите!.. Ну, хорошо. Сломалась, допустим, у вас машина в степи. За триста километров от Карагана. Наш водитель её починит. И все поедут дальше. А вы? Сами вы её — исправите? На морозе?
Индусы переглядываются, разговаривают по-своему, вертят головами в мохнатых шапках, туго подвязанных тесёмками на шеях, и крупно моргают.
— Мы вызовем автосервис!
— Автосервис! Да!
Смеётся Цахилганов, поигрывает снятыми перчатками — меховыми, лёгкими. А Василичу не до смеха.
— Ну, мать честная, — откидывается он к спинке стула. — Как дети… Какой сервис?! Откуда вы его вызовете? Из города что ли? Триста километров — это вам шутки?!.. Даже если он к вам выедет в пургу, автосервис, вы окочуритесь до тех пор на морозе. Ждать долго!..Ну, не понимают ни рожна.
Крупно сморгнув, переводчик сообщает ещё радостней, уверенней, твёрже:
— А сами оставим сломанную машину для автосервиса! Мы пересядем в другую машину и уедем!
— Слышь, — Василич кивает Цахилганову. — Машину они без пригляда оставят! В голой степи.
И кричит индусам, как глухим:
— Не увидите вы больше своей машины! Никогда! Разве что задний мост уцелеет.
Там и колёса открутят, и сиденья на хрен унесут.
— Но почему? — разноголосо галдят индусы. — Почему?
— А так. Или для дела, или для смеха! Из озорства могут. У вас же машин много… Криминальное прошлое у нас! — Василич, для пущего красноречия, обхватывает поочерёдно свои запястья пальцами, будто наручниками. — Семь зон Карагана — не баран чихнул: понимать надо! Ссыльные здесь места, лагерные! Тут, кто сам не сидел, так отец его сидел. Или племянник сидит, а зять — под суд собирается… Ну, столько они, Константиныч, мне каждый день ежей под шапку запускают!
Баклажаны эти. Многовато их, видно, напроизрастало там, в капиталистическом тепле.
— Еж-жей? Кто? Для чего? — под шапку?.. Вы не верите в нашу возможность работать здесь эффективно?! Почему? У нас всё просчитано, до стоимости скрепок. Наша работа должна быть прибыльной максимально.
— Э-э-э, — трёт виски Василич. — Сколько вас, иноземных, при царе в Россию стремилось? Заводы какие-то строили. И где эти иноземцы? Кто из них здесь уцелел? Дурьи бошки… Сидят, как французы после Москвы. Ох, будут они тут, у нас, конское мясо есть! Чую, скоро будут…
Выйдет срок.
Василич кидается к Цахилганову и едва не плачет:
— Ты зачем свои акции этим джунглям продал? Как нам с ними ладить-то теперь?.. Ну объясни ты им по-английски: пускай по-нашему с месяц поработают, с шоферами! Потом сами поймут, что именно так и надо. Они же без кормильцев семей пятьдесят сейчас же оставить готовы, и им — не стыдно… Нет, люди они, конечно, хорошие, но — не для этих мест. У нас…
ты лучше плох будь, но — добр!
А у них наоборот…
хорош, да недобр.
Перед компьютерами сидят и в компьютеры свои верят — удивляется Василич. — А в них же… в компьютеры совесть-то не заложена! Нет, как жить думают?.. Без совести на наших просторах — нельзя: все тут передохнут. Озоруй, воруй — но по совести: слабого жалей, бедного не трогай… И этого не поймут никогда, почемучки. Жалко их, Константиныч! До слёз. Маленькие они, неопытные, всё что-то прыгают, прыгают, скачут… Гляди: одел я их, как людей, а они рабочие места сокращают… Мне своих, безработных, жалко: детей чем народу кормить, скажи?
— Так-то оно — так, — смеётся Цахилганов. — Но… Посмотрим! Кто с кем и как расчитается.
Но… подрастающие за компьютерами мальчики России уже выводят смертельные для иноземных расчётов вирусы,