которые пожрут у чужаков любые базы данных!
Компьютерная война грядёт.
И пришельцам здесь не тягаться
с народным нашим сопротивлением
на жидких кристаллах…
Нет, кто к нам с чем придёт, тот от того и погибнет. Не надо ходить к нам! За барышами ходить — ой, не надо!
— Пободайся с ними сам, Василич, — добродушно смеётся Цахилганов. — Может, что и выйдет. Похмеляться с утра ты их уже научил? Научил. С утра к пивному ларьку из гостиницы тянутся, как и положено. И в очереди терпеливо стоят. Глядишь, кое с чем и свыкнутся… Моё дело теперь — сторона. Хозяева у тебя новые — заморские. А для меня… Всё, что сложно, того не существует! Осталось только документы оформить. Дела, Василич!
Дела — ла — ла — ла — ла…
Он быстро подписывает одну бумагу за другой,
отогревая свою дорогую ручку дыханьем,
под приближающиеся звуки
неведомых барабанов,
дудок,
колокольцев…
— Культурный обмен! — радостно объявляет закутанный переводчик. — Они прилетели из Дели! Это наши артисты!.. Искусство! Наше искусство уже здесь!
И вот в кабинет, подёргивая голыми сизыми животами, свивая и развивая посиневшие руки,
вплывают танцовщицы
с напряжёнными от дикой стужи,
подведёнными глазами.
Дзынь — звень — бряк — звяк — трень — брень…
Одна из них тут же начинает вертеться вокруг своей оси, бряцая цепочками и часто притопывая по ледяному дощатому полу покрасневшей узкой пяткой.
Василич прилежно щурится, закуривая «приму».
— Гляди, гляди, Константиныч! — не может он скрыть своего восхищенья. — Как кружена овечка!.. А нашу, попробуй, заставь так вертеться? Скорей ты у неё сам юлой завертишься, у нашей-то бабы… Твоя дочка ни за какие тыщи, небось, пупком крутить не станет. А?
— Мою… ничем крутить не заставишь, конечно.
Бледный тот будет — кто заставлять примется…
Но этот ответ Цахилганова звучит совсем безрадостно. Ребёнок, вышедший из-под управления, как атомный реактор — неудобен всем
и крайне опасен…
Не расписалась с ним, с Кренделем, до сих пор.
Нет, Цахилганов не против свободной любви. Однако Его дочь не может вот так вот уезжать с мужчиной, которому она — никто,
— ещё — одна — заноза — в — сердце!
Шлюха. Его дочь — шлюха…
Готовилась ведь поступать в институт. Всю зиму сидела под бра и читала книжки, щёлкая семечки, и с умным видом поглядывала в потолок. Завалила весь стол религиозно-философскими системами мира. Сначала обложилась православием. Потом — ведизмом, буддизмом, конфуцианством, даосизмом, мусульманством, католичеством. Потом — снова — православием. Потом — томами по отечественной истории. И объявила ранней весной, захлопывая книги одну за другой, поочерёдно:
— Всё!.. Пусть в институте дураки учатся. Им это необходимо. В отличие от меня. Так что, тебе на моё обученье и тратиться не придётся.
Его дочь — банальная, пошлая шлюха, и всё тут! Вариации на тему Собачьего вальса!
— …О чём ты только думаешь, Степанида? Да этот Крендель бросит тебя ради первой же попавшейся новой фитюльки в мини-юбке!
Это Цахилганов — ей, царственно сидящей на диване и пахнущей жареными семечками,
в её невинную улыбку:
— Бросит!
— А вот и не бросит. Тьфу, — старательным плевком она отправляет шелуху в бумажный кулёк.
— Да почему же это — тебя — он — не бросит? Если ты ему — никакая не жена?
— А я у него две штуки баксов в залог взяла. Тьфу. Для наёмного убийцы. На случай его будущей измены, — ответствует безмятежное, нежное меццо-сопрано, перебиваемое щелчком — и лёгким плевком: — Тьфу. Заблаговременно… Клятвы в верности на словах, а не на деньгах, это — для дур, папочка. За-пом-ни!
Степанида жмурится, будто котёнок, разгрызает белейшими зубами ещё одну чёрную подсолнечную трапецию… Шутит, должно быть, его гладко причёсанная дочь и дразнит отца нарочно. Но как неприятно шутит, противная.
Противная, спокойная, вымытая до блеска, сидящая с двумя бумажными кульками на коленях. В одном — семечки. В другом — кожурки.
— Эх, ты! У меня с ним политический союз, а не брачный! — вдруг кричит она на отца в несусветной обиде. — А вообще!.. Я бы давно уехала, если было бы раньше, с кем. В десять лет ещё.
— Засиделась, значит… И с чего это тебя в дорогу так тянуло?
— А мне всё вокруг мерзело, мерзело и — омерзело окончательно. Тьфу.
— Почему?
— Да потому, что я твоя дочь! А ты — граф Порно. Тебя так метеоролог с нижнего этажа обзывает.
— А-а… Моралист снизу? С острыми коленками?.. Вот, будешь других поучать, у тебя тоже такие будут.
— Он тебя, кажется, ненавидит!
— Ну… — разводит руками Цахилганов, скромно опуская взор. — Видимо, есть, за что… Ему виднее. Он — в толстых очках. Ещё немного, и ты у нас станешь такой же дальнозоркой!
— Всем известно, за что! — гневается Степанида. — Весь Караган и его окрестности усеяны твоими мерзопакостными кассетами. Вот!..
Кажется, Степанида готова заплакать. Её подбородок начинает мелко подрагивать,
будто в него быстро тычут невидимой спичкой.
Но — нет: ещё выше подняла голову. И сплюнула шелуху нарочно громко, изображая презрение
и пренебреженье.
— Во-первых, какое тебе дело до кассет? Во-вторых, ты — богатая дочь! А в-третьих, перестань грызть свои семечки, когда разговариваешь с отцом! — срывается Цахилганов. — Немедленно!
Дочь смотрит ему в глаза,
прямо и неотрывно —
и старательно разгрызает ещё одну трапецию.
Потом — другую. Третью. Четвёртую… Пятую!
Шарит пальцами в пустом уже кульке. Заглядывает в него удивлённо. Отирает подбородок с подчёркнутым изяществом. Стряхивает одинокую мельчайшую кожурку с белой кофты —
медленно — раз — другой — третий —
так, что Цахилганов теряется от этой откровенной наглости.
— Н-ну? — невинно таращит она круглые прозрачно-дымчатые глаза, поигрывая косой, будто плёткой. — Что?..Теперь — ты — доволен?..
И уходит в свою комнату, капризно выгнув спину.
Нервничая, Цахилганов ищет запись Вечнозелёной. Как вдруг стены начинают дрожать от включенного у Степаниды на полную громкость музыкального центра,
— словно — из — под — мрачных — монастырских — сводов — суровое — одноголосное — соборное — пенье — долетает — из — комнаты — Степаниды — и — он — вслушиваясь — дивится — тому — где — же — и — когда — она — отыскала — такую — странную — запись.
Цахилганов замирает.
Но Степанидка резко сбавляет громкость.
— …Что это за музыкальная манера такая, Стеша? Очень даже… редкостная.
Дочь быстро закрывает иссиня-чёрную тетрадь с позолоченными уголками, встаёт из-за стола —
дочь смотрит исподлобья:
— …А тебе зачем? Моё. Не слушай. Не слушай — моё — своими идейно грязными ушами. И не шарь здесь, по моим вещам, своими пошлыми глазами. Они у тебя, от полной бесстыжести, стали как шляпки от гвоздей… Не смей глядеть на меня своими шлямбурами!
— Стеша, — укоризненно тянет Цахилганов. — Какая же ты… злая. Мне в самом деле любопытно…
Дочь сначала ёжится, будто котёнок, которого собрались купать, и быстро строит ему дикую страшную гримаску. Но расплывается вдруг в улыбке,
простоватой до глупости:
— Вообще-то — это стихири. В русских древних церковных песнопеньях соблюдался один такой неукоснительный завет, ну — на все века, в общем, завет такой был — исполнять их одноголосно. А не двоить и не троить. Ибо крамольное двух и трёхголосье разобьёт затем непременно и единство людей, а значит — и общую, неделимую силу народа! Вот! — завершает дочь, победно хлопая ресницами.