Это даже очень нравственно: безжалостно наказывать порочного — рублём.
Обираю их, гадов, и буду обирать!
— Не так уж сильно и обираешь. Тебе ведь лень разворачивать большое дело. С большими хлопотами и с большой суетой. К счастью, лень.
— Решительно лень! Потому что… Всё, что сложно, того не существует, — с удовольствием, в который раз, подтвердил Цахилганов. — Ну, немного обираю, немного…
Да, обирает немного — но денно и нощно,
потому в подвале, под его офисом, сидят,
в три смены, бледные писари,
перед тремя сотнями нагретых панасоников,
с пультами в руках,
и копируют, копируют порнофильмы.
А дежурный малый с коротким ножом вспарывает и вспарывает целлофан над очередным картонным коробом, готовя чистые видеокассеты к записи,
— и — не — разгибает — этот — малый — спины — своей — сильной — по — десять — часов — в — сутки —
но Цахилганов и платит! В отличие от многих, ничего-то в этой жизни, между прочим, не умеющих, как только вымирать от своей честности и от порядочности своей.
Он даёт работу и пропитанье малым сим!
А смотрит ли в безысходности человек, достаточно ли чиста рука, протянувшая ему хлеб насущный?
Белые рабы, загнанные в подвал Цахилганова, множителя порнографии, готовы руки ему целовать. Лишь бы не потерять возможность быть его безропотными слугами, слугами порока. Потому как безработица — это затяжная, тяжёлая смерть. И ею медленно умирают миллионы на просторах расколотого Союза…
— Да знаешь ли ты, макрокосм, кто такой Цахилганов?!.. Я спаситель тех несчастных, которые мечтают о труде! И я же — разоритель развратников!
…Герой демократического труда, короче.
— Ты — множитель греха, вообще-то, — уточнил Внеш-
ний без особой охоты. — Соблазняешь своей продукцией нестойких, несмышлёных. Собственно, ты ничем не отличаешься от содержателей весёлых домов, сутенёров, оголённых певиц, сверкающих ляжками напоказ, ну и прочей подобной же мрази.
В ту минуту будто грозная тень Старца запечатлелась на стене —
и пропала.
— Облако прошло, — успокоил себя Цахилганов, всё ещё приглядываясь. — Мимолётное. Странное облако… Разумеется, я копирую грех. Но грех, который сохраняет людям жизни!
Однако голос Старца всё же раздался — с опозданием,
и был он теперь весьма далёк:
— …Один — неправдою собрал, грабя грабил; другой — питался. Один грехи собрал, гнев и ярость — другой грехам и гневу причастился и зленно за то осудится…
Что ж это такое? Совсем стёрлись границы меж веками, что ли? Уже? Насовсем?
— …Один — неправдою собрал, грабя грабил; другой — питался, — повторяло пространство всё тише. — Один грехи собрал — другой грехам причастился…
и — зленно — за — то — осудится…
Наступило молчанье. Не глубокое, а так:
рассеянное, растрёпанное, безысходное…
— Ну, — спросил Внешний. — Ты ещё что-то хочешь знать о нём?
— Отбой! — Цахилганов сел и замахал руками, будто выгоняя из палаты лишнее знание. — Пусть — Апокалипсис, пусть он грядёт, благодаря нам, цахилгановым… Зато я брал от жизни всё! Я и грешней-то других только потому, что мне больше фартило, чем остальным –
кому — фартит — тот — и — грешнее!
И уж не знаю, как там Византия, а Россия — точно: страна принудительной святости. Не добровольной! Была, и есть.
— …Пожалуй, — поразмыслив, согласился Внешний. — Потеряли возможность добровольной, византийской, святости — обрели
— с — Алексеем — Михайловичем — с — Петром — первым — с — Лениным —
возможность святости принудительной. И ещё более принудительной — со сворой нынешних, гарвардских, биронов. Никуда-то Русь от святости своей не денется.
— Так, виноват ли в том я, что никто меня к святости — не принудил?!
— Знамо дело, счастливчик, — отвернулся от него Внешний.
Но Цахилганов приуныл:
— …И вот, четвёртый век она так, жертвенно, кроваво бредёт. Россия. И человеческие потери только увеличиваются. И никакого выхода ты, Внешний мир, мне подсказать не можешь. Нет у тебя ответа!
У — тебя — Внешний — мир — у — тебя — его — нет!
А Цахилганов тут не при чём…
Вдруг, невидимый, Патрикеич взвыл негромко,
как от боли,
и, поворчав немного,
— ууууу — и — тут — порядка — не — осталось — уж — и — на — кушетку — присесть — ничем — нельзя —
смолк в больничном пространстве…
Цахилганов подошёл и оглядел клеёнчатую поверхность со вниманьем. На том краю её, у самой двери, он увидел сухую верблюжью колючку.
Может, мёртвые — это живые существа, которые больше нами не видимы? Не видимы — до поры.
— …То была страна святых, — всё ещё возвращалось, носилось в воздухе и не исчезало отстранённое пониманье. — Была, и есть. Страна мучеников и насильников…
— Ну, здрасьте! — последовало в ответ старческое недовольное брюзжанье. — И вот мученики у всех в почёте, калёно железо, а те, кто им эти мученические венцы собственноручно, добросовестно ковал — не в счёт, будто и заслуги никакой нашей в том нету. Эх, разве были бы они, новые-то святые — без нас? Подумали бы вы все своими головами!
Это Патрикеич умывает руки. Обеляет себя, Цахилганова старшего и все карательные времена. Оправдывает грех мучительства —
учительства — подневольного…
— Святыми становятся жертвы палачей, но не палачи! — поучительно произнёс тогда Цахилганов, осторожно трогая колючку пальцем. — …Так сколько же на одну жертву приходилось в стране Советов доносчиков, завистников, клеветников и исполнителей наказанья? — спрашивал он то ли себя, то ли мир, то ли Дулу Патрикеича. — Сколько? Уж, конечно, большая часть населения страны усиленно занималась тем, что насильственно делала святой другую её часть… Чтобы толпами отправлять людей на Голгофу и гнать их спасительным путём Христа — нужны толпы Иуд, соответственно. Даже — необходимы. Иуды положены по штату! Так ведь, Патрикеич?
Пространство — смущённо — крякнуло — потом — отозвалось — туманно — дипломатично…
— Так ведь и это — уметь надо: правильно гнать по нужному пути, калёно железо… Вот батюшка ваш Константин Константиныч — умел. Ну и я, старик, с ним, как опёночек на пенёчке, значит… Как опёночек, можно сказать. Жалко вот, генерала-то ему не присвоили. А какой проницательности был человек! Ууууу. Меня же Трёхглазым за что именовали? Говорили, будто во лбу у меня тайный глаз имеется. А почему? Потому, что слушал я его во всём. Без его слова — ни-ни: шагу единого не сделал. Вот и глядел я в три гляделки вокруг себя, так он меня хорошо выдрессировал… Опыт у него одного перенимал, а тем, которые от Берия к нам приезжали, вот ни настолько не поддался…
— Не ври, старик!.. Цепной пёс — это пёс Хозяина, а не идеи. Всё равно, какого Хозяина!
А значит, всё равно, какой идеи.
Как же! Не поддался он!
Опёночек…
Все они так, небось, считают,
— начиная — с — Понтия — и — Каиафы.
Однако Дула проговорил затем с тихим укором:
— Тут… Ты тут опять шалишь. И нас с Константин Константинычем нарочно обижаешь. Нехорошо… А как же — «Ослябя»? Она же, система эта, в действие приведённая, всё очистить сможет и любые жестокости — оправдать!.. Мы с Константин Константинычем… Мы лабораторию подземную своими жизнями заслоняли! От уничтоженья… Всё-то он ждал, наш товарищ полковник: вот-вот разработки подземные на дело решительное, народное, праведное потребуются! Лабораторию твой батюшка берёг, от неблагонадёжных, пуще жизни своей. Пуще повышенья в звании… А их, неблагонадёжных, всё больше да больше становилось, и вся власть уже ихняя теперь стала… А он — сберёг. Ото всех… Эх, ты! Сынок. Ты бы в ту сторону думал, чтоб против мировых тиранов лабораторию эту повернуть! Юлишь только да прикидываешь, как бы в накладе не остаться… Сроду не думал, что от Константин Константиныча такой отпрыск несподручный в будущем может оказаться…