— а — своей — у — него — словно — и — не — было — никогда.
Дверь знакомо толкнули. Водитель, ступая крепко и косолапо, внёс пакет с едой, пачку газет и конверт с бумагами, прижимая всё к животу.
— Сунь в тумбочку, — отмахнулся Цахилганов, забирая лишь конверт.
Пока Цахилганов неторопливо просматривал бумаги, шофёр обстоятельно разложил всё по местам и застыл рядом, полуотвернувшись, вздёрнув подбородок, словно равнялся направо. Он подчёркнуто не касался взглядом больной Любы,
как не имеющий на то права.
Что-то подозрительно послушны они, эти шофёры-охранники. Вооружённые русские мужички
из Чечни и разрушенного ВэПэКа,
следующие всюду за крутыми деловарами.
И временами у Цахилганова ломит затылок —
будто он всё время находится на мушке прицела у этого… Виктора,
— Победителя — то — есть.
Цахилганов резко обернулся. И встретился с неподвижным взглядом шофёра, застывшим как раз на цахилгановском затылке.
Бывший боевой офицер медленно отвёл глаза. И без нужды поправил пояс,
за которым торчал под курткой тупорылый «макаров».
— Андрей… Она налетает… — бесцветно выговаривала Любовь.
Цахилганов взял в руки сотку.
— Какую ты цену ставишь в купле-продаже? — спросил он Макаренко. — В этой? В фиктивной?
Тот назвал означенную в копии документа.
— Ты покупаешь фирму, разорённую лицензиями, а не урановые рудники, — заметил Цахилганов недовольно. — …Ну и что, что условная? А налоги с этой условной цены — ты платить будешь?.. Пусть неправдоподобно. Это никого не касается… Ну, то-то… Даже ещё на треть срежь… Ничего, проглотят… Аппаратура идёт в «Чак-2»!.. Да, там остаётся только изношенная, которую в комиссионку ещё не сдали… На банкротство — месяца через два.
— Что-нибудь для Макаренко передадите, Андрей Константиныч? — спросил Виктор, двинувшись как при исполнении команды «смирно».
— А ты ничего не привозил. И тебя здесь, на этот раз, не было, — напомнил водителю Цахилганов. — Это только Даша знает, где ты сейчас.
— А, — парень озадаченно почесал затылок. — Значит, я в самоволке?
— Для Макаренко — да. Ты… матери краску из магазина привозил.
— Есть, Андрей Константиныч. А можно, я вправду…
— Нет, Виктор, — перебил его Цахилганов. — Тебя ещё Даша ко мне может прислать. Быстро назад. Стой! Ты почему опять не на джипе?
Знает, бестолочь небережливая, сколько «Волга» бензина жрёт, однако ж…
— Виноват. Исправлюсь. Я как с утра на «Волгу» сел…
— И куда ездил? С утра?
— А за Дашей в восемь заехал. Макаренко велел, — поймал водитель удивлённый взгляд Цахилганова. — Потом их на обед в ресторан возил.
— Кого — их?
— Дашу и Макаренко. Он сказал, чтоб и вечером — сначала её домой, потом его. Теперь она пешком не ходит.
— Что-то новенькое, — пробормотал Цахилганов, насторожившись. — У неё что, ноги отвалились? От чрезмерной их нетрудовой эксплуатации?.. Ладно. Вози. Но лови каждое слово. Я должен знать, о чём они толкуют,
этот канцелярский крот и офисная шлюшка.
— …Да, — не сразу отозвался водитель. — Слушаюсь.
— Закончится всё… — Цахилганов угрюмо оглянулся на жену, — прибавку к зарплате получишь.
— Понял, Андрей Константиныч! — оживился Виктор и застегнул молнию куртки —
опасно — распахнутой — доселе — куртки —
со свистом.
Спустя время Цахилганов вспомнил, что водителя следовало отправить
− непременно − послать −! −
в магазин, за тёплым халатом для Любы, но только махнул рукой: машина должна быть у Макаренко под носом как можно быстрее.
Потом он смотрел из окна, как его тридцать первая осторожно двинулась с места.
— …И зачем теперь это всё? — спросил он себя про фирму, про дом,
— пустой — дом — где — бутерброды — по — утрам — и — белые — пуговицы — облетающие — с — рубах — будто — перламутровый — цвет — по — весне — и — тяжёлые — ужины — в — ресторане — и — пустые — разговоры —
про жизнь. С деловарами. С девицами. С обслугой…
А в Москве что его ждёт? Та самая протухшая квартира, в которую можно, конечно, посадить какую-нибудь лупоглазую особь —
с раздутыми от силикона губами,
с прооперированным дорогим носом,
с гелевыми грудями,
накаченными будто автомобильные шины,
и с бритой…
Люба, не поднимающая век, умрёт сразу, как только Цахилганов скажет Барыбину: «Всё. Довольно. Перестань назначать ей препараты. Хватит». Выхода нет… И Барыбин ждёт теперь этих его слов. После которых измученная Любовь умрёт,
— измученная — болью — и — обезболиваньем.
И кто он тогда? Цахилганов? Вдовец? Он — и — вдовец?!.. Он — свободный, то есть — никому не нужный,
— нынче — свободный — значит — не — нужный —
человек.
А всё нужное теперь не бывает свободным,
потому как оно оказывается занятым
наперегонки…
Ах, Люба, Люба, как же она подвела его!
Любовь — самоубийца…
— Твоя болезнь — это самоубийство, Люба!
А ведь никого он не любил — так.
Но тот, который был одновременно им самим, не соглашался с этим. И Цахилганов едва узнал себя в нём. Семилетний мальчик, в синих сандалиях с дырками и в матросском костюмчике, стоял перед ним
и смотрел мимо него…
Всё, всё теперь понятно. Прежде, чем телу рассыпаться в прах, личность дробится. Она раскалывается и разлетается на отдельные разновозрастные собственные облики, которые кружат вокруг, вот оно что…
Рой обломков прошлого. Бесполезная щепа на месте кораблекрушения.
Всё дробится, прежде чем исчезнуть…
Что ты хочешь сказать, мальчик, напоследок? Ведь зачем-то тебя вынесло сейчас на поверхность
из тёмных глубин памяти?..
Но сосредоточенный маленький Цахилганов не обращал на взрослого себя никакого вниманья. Он стоял себе возле водонапорной башни, бездельничая. А вокруг военной грузовой машины, груженной домашним скарбом, бегали два солдата. Они заливали воду в радиатор.
В кабине же сидела молодая толстая женщина с грудным ребёнком на руках и широко позёвывала над ним, склонившись низко. А среди домашнего скарба, в кузове, словно в гнезде, пережидали остановку печальный офицер и обыкновенная девочка.
Она, усталая и покорная,
была туго повязана белым платком.
Светлая редкая чёлка падала на прозрачные глаза.
Отвернувшись от военного, девочка сжимала у горла вязанную рябую кофту, как будто у неё была ангина,
и смотрела не на водокачку,
не на солдата, бегущего с ведром по жаре и что-то кричащего водителю, и не на водонапорную башню, и не на сторожа водокачки с перебитым сизым носом, стоящего в длинном брезентовом плаще,
а на него,
не взрослого,
остановившегося на обочине случайно,
в синих сандалиях с дырками, но в матросском ладном костюмчике…
Маленький Цахилганов никогда ещё не встречал такой одинокой девочки, и понимал уже, что другой, хоть чуть-чуть похожей на неё, не существует на свете. Это открытие ошарашило его, а потом перепугало. И у него зачесались щиколотки, как от крапивы. Когда она перестанет смотреть на него, сжимая кофту на горле, он, скорее всего, умрёт. А если умереть не удастся, будет искать её всю жизнь,
— для — того — чтобы — она — так — смотрела — на — него — вечно.