Но нельзя отрицать, что мои идеи, вызывающие безусловное недоверие у посторонних, принесли мне в конечном итоге признание в литературной среде. Пусть читатели не понимали той тщательно выдержанной гармонии страха и эстетики, не постигали их природу в той мере, которую чувствовал я. Но они не могли не ощущать своими робкими душами величие темного ужаса, исполненного невообразимых форм, тонов и свойств. И пускай критики не принимали полностью мое творчество, пытаясь по своей глупой привычке уместить его в свои скудные литературные вкусы, они не могли в душе своей не понимать хотя бы и отчасти, насколько огромную роль играет поиск совершенной формы – совершенного вместилища страха. Можно было ругать меня за чрезмерную, пышущую гротеском экспрессию, но что я мог поделать с собой? Клянусь, временами я молю Бога вырезать мое сердце, лишить меня возможности чувствовать что-либо: этот мир бурным эхом разносится внутри меня, сотрясая основы Эго; волны не утихают во мне, но продолжают неистово резонировать, доводя до физической боли и тело, и душу. То, что другие воспринимали в этом мире, я чувствовал в тысячекратном преувеличении, и подобная сверхчувствительность отразилась в моем миропонимании; это было нелегко выносить, а потому я годами закалял дух, отчетливо понимая, какой длинный путь лежал передо мной и что невыполненный долг будет выплачен лишь в самом конце.
На заработанные от гонораров деньги я приобрел дом за пределами города, под тенью высоких зданий и городских пороков. Там, среди стен, в спасительном уединении, я устремлялся в новые путешествия, в бездны подспудного. Также я по-прежнему искал по ночам страх на улицах города: иногда попадал в опасные ситуации, меня грабили, били, оставляли умирать, но неизменно я спасался, меня хранил мой ангел, а потому я знал, что следую верным путем. Я нарочно искал убийц, избавлявшихся от моего еще живого тела в сточных канавах – страх перед подобной встречей лишь сильнее питал мою музу.
Но потом наступил момент, когда я уже не мог бояться подобных происшествий; всё когда-нибудь приедается, а я испытал слишком многое, чтобы по-настоящему бояться.
Я понял, что мои методы были чересчур дилетантскими, а потому испытывал нужду в чем-то новом, что помогло бы мне вернуть упускаемый с каждым днем творческий потенциал. И новая идея не заставила себя долго ждать: я подумал, раз уж мне самому теперь не испытать власть ужаса, так может стоило понаблюдать со стороны за тем, как он овладевает душами?
В ночных заведениях я с легкостью заводил знакомства с юными особами, жаждавшими порочной жизни в той полной мере, что предоставляло им наше гниющее время. Одинаковые улыбки на одинаково опьяненных физиономиях, шаблонные телодвижения, призванные привлечь мое мужское внимание и возбудить мужской же интерес – жалкий и дешевый театр, но я терпел эти низкопробные представления ради своих целей. Я был одержим. На соприкосновение с отвратительным балаганом меня толкала необходимость. И занавес поднимался снова, являя пустому залу пошлую комедию: покорный дешевой роли актер улыбался девице, искрился как лампочка, искривлялся, искрометал, искросмеялся – и всё это искренне (ну, почти…). Всё действо обогащалось соответствующим звуковым сопровождением – писки и визги под ритмичный бум-бум-бум, кроме того, конечно, виски сопутствовал соблазнению жертвы. Воображаемый зритель уже закидал бы сцену заветными тухлыми продуктами, но действие, увы, следовало намеченному плану, пока агнец, наконец, не позволял вести себя на заклание. Далее актеры сталкивались с самыми разнообразными импровизациями – с точки зрения режиссера, крайне неудачными чаще, чем того хотелось бы. Актер первого плана играл безукоризненно и валился на землю от первого же легкого толчка, которым одаривал его кто-нибудь из статистов – эти, как вы понимаете, играли вспомогательную роль в моих замыслах, так что я прощал им синяки и ссадины на своем теле. На плечах массовки лежала задача как можно живее сыграть на сцене, вызвать в актрисе необходимый градус ужаса, совершая над ней насилие – чем более изощренное, тем лучше. Но статисты – народ ненадежный, в планы режиссера посвящены не были, а потому их примитивные телодвижения вызывали у меня гнев. Иногда хотелось встать с земли, подойти к этим молодчикам, усердно пыхтящим втроем-вчетвером над моей очередной пташкой, и воскликнуть: «Не так, совсем не так!» или другое, например: «Горло, режьте чертово горло! Медленнее!». Но без толку.