Недели две он бегал по Москве. Он был очень подвижен, легок на ногу, ему за вечер трех-четырех человек объехать было совершенно естественно. Начал собирать сведения, выяснять что и как. Какое-то время шла внутренняя работа, осмысление. Насколько я понимаю, идея «Гражданского обращения» сформировалась только в октябре, даже к концу октября. Сама подготовка к демонстрации заняла очень немного времени — недели три, не больше месяца. «Гражданское обращение» появилось, по-моему, то ли где-то перед ноябрьскими праздниками, то ли после. Но он писал его довольно долго, я думаю, дней десять, несмотря на мои опасения. Я безумно трусила и боялась за него. По тому напряжению, какое я чувствовала в Алеке, я поняла, что он на пороге каких-то очень серьезных поступков. И я, конечно, была в панике: если арестовали Синявского и Даниэля за книги, то, хотя он за свою книгу вроде бы отсидел, ему это припомнят, потому что срока давности нет.
Я ожидала, что будет какая-то уличная провокация, что его просто побьют в подъезде. Я пыталась не отпускать его одного. Но тут, хотя обычно мы почти всегда ездили вместе, Алек впервые начал избегать брать меня с собой. Под разными предлогами он начал от меня отделываться, понимая, что я буду пытаться контролировать и тормозить опасную для него деятельность. Какое-то время я еще пыталась говорить ему, что ЭТО сделает невозможным его работу как математика, что это вообще перекроет ему любые возможности нормального научного существования… Бесполезные были уговоры.
Он меня не пытался убедить. Не то чтобы отмахивался, но объяснял, что не видит опасности, а если она возникнет, то ничуть не большая, чем для всех остальных.
Идея демонстрации возникла, когда «Гражданское обращение» было доформулировано. И до середины ноября я еще всхлипывала и пыталась каким-то образом предотвратить опасность.
У многих друзей первая реакция была: «Ты сошел с ума!» Но логически они его переубедить, естественно, были не в состоянии, а никаких доводов об опасности он не принимал. У него был лозунг: «Долой инстинкт самосохранения и чувство меры!» На этом постулате Алек строил свои отношения с государством.
Ему говорили, что просто всех посадят. Что это только повредит арестованным. На восемьдесят процентов эти разговоры были самозащитой. Люди не герои. И ситуация была не ясна. Когда люди в 1968 году шли на демонстрацию по поводу Чехословакии, то точно понимали, что они домой не вернутся; но они уже знали, на что идут. Здесь же некоторым казалось, что эта демонстрация не нужна, что она лишняя, что она только поставит всех под удар, не принесет никакой пользы. И я постоянно Алеку говорила: «Вас всех пересажают, а пользы Синявскому вы этим не принесете». На что мне Алек очень четко сказал, что не только ради Синявского и Даниэля все это затевается.
Он никого не звал на площадь. Он не говорил: «Приходи». Он говорил: «Прочти». Алек никогда никого ни о чем не просил, никогда никого ни к чему не призывал. Для него свобода, внутренняя свобода, была превыше почти всех ценностей, и он считал себя просто не вправе кого-то призывать. Он предоставлял человеку полное право выбора.
Но когда люди переставали думать о страхах, идея демонстрации становилась очень обольстительной. Даже у такого осторожного человека, как я, когда поняла, что предотвратить это невозможно, в ушах засвистел воздух свободы, бесшабашность какая-то появилась. Стало не нужно зажимать себя. От ощущения холодка опасности и свободы кружило голову.
…Наконец Алек пришел домой необычайно веселый. Сказал: «Все! Корабли сожжены. «Гражданское обращение» ушло. Теперь я изменить ситуацию больше не волен. Все! Теперь уже все». И тогда я поняла, что рыпаться бесполезно. Он сказал: «Больше я этим вопросом заниматься не буду, я запустил свои дела, свои рукописи. Надо подтянуть, неизвестно, что будет потом». Засел дома и стал работать как ни в чем не бывало. И тогда я стала думать о том, что уж если я не могу этого предотвратить, я должна ему помочь уцелеть до демонстрации и добраться до места. Он мне снова разрешил сопровождать его, и я стала уже с ним ходить неотступно.
Я познакомилась с Вольпиным в конце 1964 года. Его жена вела у нас в школе факультатив «История западного изобразительного искусства». Я бывала у нее дома вместе с другими учениками и там познакомилась с Аликом. Он казался человеком с другой планеты, из другого века, с другими мозгами. Алика я очень любила послушать. Это было не просто против большевиков. Преподносилась некоторая альтернативная система ценностей. Он ничего не проповедовал, но если его спрашивали, то он отвечал.