Аресты обсуждались главным образом в коридорах филфака и на «психодроме». Насколько я помню, первым об этом сообщил Дима Зубарев. Большинство из нас воспринимали систему, не соблюдающую права человека и собственную конституцию, негативно. Соответствующими были и разговоры. Никто не сомневался в самих принципах социализма (это было в генах), но каждый полагал, что ему можно придать человеческое лицо. И в этом отношении мы с Зубаревым не были согласны. Я с иронией относился к подобной позиции (модернизация социализма) — был постарше, чуть больше знал, больше испытал этот социализм на себе. К тому же у меня был свой круг общения — писатели, художники (Рахтанов, Шкловский, Алиса Порет…[25]). Самиздат ходил массовыми тиражами, и многие из нас были «издателями», не принадлежа ни к каким «обществам». У меня была пишущая машинка, которая брала пять экземпляров, и я ночами выстукивал на ней все, что попадалось и чем хотелось поделиться с теми, кто испытывал интеллектуальный голод. Попался мне Роже Гароди[26] «О реализме без берегов». Я прочел, восхитился. «Литературка» разразилась критикой, но никто не знал, что это такое. Восторженный, я сел за машинку. Для нас, филологов, Гароди был откровением. Я помню, как много мы рассуждали о нем с Зубаревым[27] и Драновым в Тимирязевском парке, сидя с пивом под кустом. О Синявском я знал и раньше. «Новый мир» был в какой-то степени нашим катехизисом. Мне впервые предъявили обвинение в идеологическом разложении взвода в армии только за то, что я регулярно в полковой библиотеке брал «Новый мир», прочитывал его, а потом с солдатами вел разговоры, вовсе не преследуя какой-либо идеологической цели. Критические статьи Синявского в журнале резко отличались стилем и четкостью формулировок, чего была лишена советская литературная критика, ориентированная не на читателя, а на цензора. Хорошим подспорьем для филологов явилась книга Меньшутина[28] и Синявского «Поэзия первых лет революции», которую я впервые увидел в руках Зубарева. Она до сих пор лежит у меня на полке. Не помню, Даниэлю или Синявскому принадлежит «Суд идет», но помню помятые слепые листки на «психодроме». И хорошо помню повесть Даниэля «Говорит Москва», наверное, потому, что он близок мне по писательскому стилю. Он поразил меня откровенной ненавистью к «этим». До сих пор цитирую его по памяти: «Ты помнишь, как это делается: бросок, привстал, швырнул и от живота веером». Естественно, мы знали, что их преследуют за то, что печатались во Франции. В этом факте мы обнаруживали психологическое откровение — о возможном канале для нас, и как это здорово. Ходили слухи, каким образом вычислили Терца (и Аржа-ка?) — по формулярам Ленинской библиотеки, где он (Синявский) извлекал цитаты из неопубликованного в СССР Ленина, с которыми мы позже знакомились в обратном переводе с французского.
Было недоумение на фоне приблизительной информации, «психодромных» слухов и невнятных шумов из Мюнхена или по «Голосу Америки», но страха не было. Простое возмущение на уровне эмоций, когда хватаешь первого попавшегося, ему говоришь, он тебе говорит — словно гасишь в себе что-то. Университет — рассадник информации, он ее формулировал, изыскивал откуда-то, он ее распространял, это такая естественная кухня была, но в этой кухне не было кока — организующего начала. Брожение умов, не более. Вопроса «идти-не идти» не было. Но это уже касается лично меня, точнее, моего характера: я всегда делаю то, перед чем испытываю страх, иначе потом по ночам буду стонать в бессильной ярости на свою трусость. Было ощущение освобождения, я как бы оправдывался перед кем-то за то, что я на свободе, или за то, что бездельничал. Когда поступаешь по совести, приходит облегчение.
…Что касается демонстрации на Пушкинской площади 5 декабря 1965 года, то я принимала в этом событии активное участие, но вовсе не потому, что я была демонстрантом, а потому, что я пыталась отговорить Алика Вольпина от этой затеи.
Когда мы с моей близкой подругой Наташей Садомской узнали о готовящейся демонстрации, мы очень перепугались. Вообще мне эта идея жутко не понравилась, я считала, что это Аликовы закидоны. Мы не знали, что будет с этими демонстрантами, но думали, что дело кончится плохо — похватают людей. А что с ними дальше сделают, я даже представить себе не могла. Может, обойдется, а может, не обойдется. Возьмут да и арестуют всех. Не хватало нам кроме Синявского и Даниэля еще десятка арестованных. Зачем это нужно?
25
РАХТАНОВ (паст. фам. Лсйзерман) Исай Аркадьевич (1907–1979), писатель; ШКЛОВСКИЙ Виктор Борисович (1893–1984), писатель, филолог, литературный критик; ПОРЕТ Алиса Ивановна (1902–1984), художница, ученица П.Н.Филонова. Все трое выступали в 1960-е в Москве как хранители памяти о литературно-художественном авангарде 1920-1930-х.
26
ГАРОДИ (GARAUDY) Роже (р. 1913), философ, политический деятель (Франция); в 1940-1950-е один из основных теоретиков ФКП, член ЦК (с 1945), Политбюро (с 1956), в 1970 исключен из партии как «ревизионист»; в начале 1970-х переводы его произведений были изъяты из библиотек и книготорговли в СССР.
27
Д.Зубарев не помнит эту встречу, но отрицает свой интерес к экзотическому для него Р. Гароди.
28
МЕНЬШУТИН Андрей Николаевич (1923–1981), литературовед, соавтор А.Д.Си-пявского (кн.: Поэзия первых лет революции, 1917–1920. М., 1964. В 1974 изъята из библиотек и продажи); вскоре после процесса по делу Синявского и Даниэля уволен из ИМЛИ (1966).