И, наконец, для многих пришедших на площадь участие в митинге было экзистенциальным по сути актом самовыражения и самоосвобождения; мотив, который чуть позже станет определяющим фактором в формировании диссидентского мировоззрения. В.Чалидзе назвал подобный образ действий «реализацией прав и свобод личности явочным порядком» — формула, представляющая попытку перевода диссидентских принципов общественного поведения на язык права. А.Амальрик определил диссидентство как поведение свободного человека в несвободной стране. В этом смысле диссидентство как стиль жизни множества одиночек существовало в СССР всегда, а события 5 декабря создали важный прецедент коллективного диссидентского поступка, обозначившего возможность появления открыто действующих независимых общественных движений, в том числе и правозащитного.
Парадоксальным образом отношение к предстоящей акции основного инициатора и организатора митинга, Александра Сергеевича Вольпина, по существу не совпадало ни с одной из вышеизложенных позиций.
Смешно даже говорить о Вольпине самоосвобождающемся и самовыражающемся: в тогдашней Москве невозможно было найти личность, более свободную внутренне и более полно реализовавшую себя в своих профессиональных — литературных, научных, философских — трудах, чем Александр Сергеевич.
Будучи человеком ответственным, Вольпин, разумеется, не мог не думать о том, как повлияет проведение демонстрации на судьбы арестованных. Однако требование гласности суда над ними он считал более уместным и важным, в том числе и для самих арестованных, чем требование их немедленного освобождения. Первое более соответствовало его правовым и нравственным воззрениям, чем второе.
Не чужды были Вольпину и сомнения, связанные с судьбами студентов, которые примут участие в демонстрации. Создается впечатление, что идеальным для него был бы митинг, состоящий из одного участника — его самого. Но он не считал себя вправе никого ни уговаривать, ни отговаривать, ни, тем более, искусственно отсекать от участия в активных действиях. Об этом свидетельствует сам факт наличия «Гражданского обращения» и его широкое распространение.
Вольпин категорически отрицал специфически «литературный» характер дела. С его точки зрения, совершенно все равно, писатели Синявский и Даниэль или нет, хорошие они писатели или графоманы и даже — собираются ли их судить за литературное творчество или за политический протест. Более того, хотя Вольпин имел возможность ознакомиться с творчеством Терца и Аржака, он сознательно и категорически отказывался это делать до 5 декабря. Только после того как состоялся митинг, он позволил себе удовлетворить свое читательское любопытство. И это несмотря на то, что арест Синявского и Даниэля «инверсно» повторил эпизод из его собственной биографии — публикацию за границей в 1959 году, сразу после очередного ареста, его «Свободного философского трактата» и сборника стихов «Весенний лист»! Вольпиным двигало не стремление защитить свободу творчества (последнюю он рассматривает как «материальное право», в его иерархии ценностей стоящее ниже «процессуальных прав»), а в точности те мотивы, о которых говорится в «Гражданском обращении».
Что касается политического значения демонстрации, то, будучи последовательным и убежденным антикоммунистом и противником советского строя, Вольпин никогда не ставил перед собой задачу свергнуть или ослабить этот строй. Это просто не входило в сферу его интересов. Характерно его утверждение, что неправовых государств не бывает, что это логически противоречивое понятие. И, стало быть, задача просто в том, чтобы приучать государство соблюдать свои собственные законы и установления. Вспоминается следующий занятный разговор с А.С.: «Алик, вы что, хотите, чтобы большевики соблюдали собственные законы?» — «Да, именно этого я и добиваюсь». — «Алик, но ведь если они начнут соблюдать законы, то они перестанут быть большевиками!» — «Тс-с! Конечно, это так, но они об этом пока не знают!» (О похожем разговоре вспоминает и В.Буковский.)
И, наконец, непростой вопрос об отношении А.С. к правозащитному движению. Этот идеолог права, проповедник и просветитель, как правило, дистанцировался от тех конкретных форм борьбы за права человека, начало которым положила демонстрация 5 декабря (исключением было его участие в качестве эксперта в Комитете прав человека, организованном в 1970 году В.Чалидзе, А.Сахаровым и другими). Кажется, что это отчуждение было вызвано прежде всего пафосом протеста, которым, несомненно, одушевлялись правозащитники. Вольпин же считал, что главное — не протест и обличение, а наглядный урок и подсказка. Для него взаимоотношения с властью (как бы лично ему эта власть, ее представители, ее идеология и практика ни были неприятны) не столько противостояние, сколько попытка диалога, а право — естественный язык этого диалога. Он не защищал права, а проповедовал право. Очень характерно поэтому его скептическое и слегка ироничное отношение к традиции, установившейся после 5 декабря 1965 года, — к ежегодному проведению «митинга гласности» на Пушкинской площади. Он признает, что приучать власти к реализации «явочным порядком» конституционной свободы собраний, митингов и демонстраций — полезно, но эта свобода, как и свобода творчества, относится к «материальному праву» и, стало быть, не является первостепенной.