Помню немногих: Дима Зубарев, Лев Шопин[71], Борис Савчук, Геннадий Ефимов, Олег Воробьев, Саша Дранов… Я называю тех, кто пришел туда по зову, а не по заданию. Увы, многих я не могу вспомнить, как не могу вспомнить ни одной женской фамилии, хотя там были и девушки, кроме Г. с факультета журналистики, которую знал еще до учебы в университете. Память помнит только их бесфамильные лица — слишком много в моей последующей жизни было событий и людей, а я никогда не отличался вместительностью памяти на имена.
Мы просто стояли в ожидании, или приветствовали подходивших знакомых, или сами перекочевывали из одной группы в другую, повстречав там знакомых. Потом ко мне стали подходить уж совсем незнакомые люди с вопросами и, получив разъяснение, уходили со словами: «Ну и ну!» Смирнов, комсомольский секретарь, подошел и уговаривал уйти. Те же функции выполнял Здоровцов, из комсомольского бюро, правда, стыдливо, может быть потому, что он догадывался, что мне известна его роль стукача на факультете.
Вскоре подошла пожилая дама и стала с жаром объяснять «провокационную» суть происходящего, участливо предлагала разойтись, печалясь о возможных последствиях. Я спросил, кто она, так заботящаяся о нас. Она отрекомендовалась преподавательницей итальянского языка какого-то (не помню) факультета. Нас окружили любопытные. И тут меня осенило. Я вступил с ней в дискуссию о свободе слова и печати и заговорил об «открытом» суде, на который не пускают даже мать Синявского[72]. Я работал на публику, и получилось что-то вроде микромитинга. И она отошла. Ко мне подошел тот же самый Смирнов и шепотом сообщил, что она никакая не преподаватель, а гэ-бистка.
О ней разговор особый. Потом наши отношения с ней, вернее, ее со мной, тянулись очень длительно. Я так и не узнал ее фамилию — Елена Борисовна из управления Бобкова[73], курирующая университет.
Дальше события развивались весьма драматично. Кто-то, стоя на пьедестале Пушкина, пытался поднять плакат. Лозунга я не прочел — он тут же был разодран. Вокруг пьедестала образовалась пирамида из человеческих тел, из которой выдергивали одиночек и куда-то волокли. То тут, то там драки. Вот характерная сцена, настолько поразившая меня, что я потом описывал ее в своих опусах. В ней отразилась вся суть этой растерзанной, сумасшедшей страны, населенной не ведающими себя людьми. Двое лупят друг друга, вернее, размахивают руками, потому что в такой толчее ударить как следует невозможно, и ведут озлобленный диалог: «Ты антисоветчик, подонок!» — «Я подонок?! Я защищаю нормальные человеческие отношения! Я не хочу, чтобы опять сажали, чтобы люди бесследно исчезали!» — «Моего деда тоже посадили, но сейчас другое время!» — «Тогда куда ты меня волочешь!» Вот так. У Европы на виду Россия занималась самоедством. А между тем кого-то запихивали в черную «Волгу», откуда ни возьмись подъехавшую к площади со стороны Тверской, кого-то вытесняли за памятник Пушкину в сторону «Московских новостей». Казалось, на моих глазах происходит народная забава «стенка на стенку», и я, не любитель толпы, принимаю в ней участие. В худшие для меня минуты я нахожу спасение в иронии. Хотя до сих пор не отдаю себе отчета, было ли то иронией или актом самозащиты, — я стал орать: «Да здравствует советская конституция — самая демократичная в мире!» Митинг остался в моей памяти не как некое историческое событие, возможно, явившееся началом правозащитного движения, он остался в моей памяти открытием советского человека, у которого все смещено, все акценты — временные, ментальные, психологические. Передо мной обнаружился совок…
Разгоряченные, мы и не заметили, что остались одни. Никто нас не трогал. И от этого было неловко. Стали вести себя эпатирующе. Шли в «Елисеевский» за водкой, кажется, с Воробьевым, и орали во всю глотку «Замучен тяжелой неволей» и «Вихри враждебные веют над нами». Слишком громко. Почему нас не взяли — не понимаю (в то время в Москве уже строго действовали законы о нарушении общественного порядка). Потом собрались (уж не помню, сколько было человек) у меня на Огарева. Сменили, конечно, репертуар на «Шумел камыш». «Революция», как всегда в России, закончилась пьянкой.
71
ШОПИН Лев Алексеевич (р. 1939), в 1965 студент 4-го курса филфака МГУ. После событий в университете, связанных с 5 декабря, в январе 1966 подал заявление об уходе из МГУ «по собствен пому желанию» и уехал из Москвы. В апреле 1966 восстановился па заочном отделении, в феврале 1968 отчислен «за академическую неуспеваемость».
73
БОБКОВ Филипп Денисович (р. 1925), в 1968–1991 начальник 5-го управления (по борьбе с идеологическими диверсиями) КГБ СССР. В 1990-е руководитель аналитической службы МОСТ-банка. Живет в Москве, советник РИА-Новости.