Глава 3. После митинга
Только 6 декабря те, кому по должности надлежит заниматься подобными экзотическими сюжетами и держать ситуацию под контролем — замминистра охраны общественного порядка Петушков, секретарь Московского комитета партии Егорычев и, разумеется, Семичастный, — отсылают в ЦК КПСС записки, информирующие об уже состоявшемся митинге. 8 декабря к ним присоединяется еще один высокопоставленный партийный функционер — секретарь ЦК ВЛКСМ Павлов.
Первые три документа не производят впечатления панических. Особенно это относится к запискам Петушкова и Семичастного. Петушков предельно лапидарен, его отчет вполне соответствует стилистике руководимого им ведомства и больше всего напоминает рапорт участкового милиционера начальнику своего райотдела о пресечении распития группой учащихся ПТУ спиртных напитков в общественном месте. Никаких намеков на политическую или юридическую оценку происшествия в этом рапорте не просматривается; совершенно ясно, что генерал прекрасно понимает: место милиции в подобных инцидентах — шестнадцатое. Трудно ручаться, но почему-то кажется, что, составляя записку, заместитель министра слегка пожимал плечами.
При ближайшем рассмотрении ничего неожиданного не обнаруживается и в записке В.Е.Семичастного. Разумеется, председатель КГБ при Совете Министров СССР, в отличие от заместителя министра охраны порядка, не может уйти от необходимости дать произошедшему вразумительную характеристику, а также объяснить, «кто виноват» и «что делать», сформулировать предложения на будущее. Он это и делает, не особо заботясь о соответствии одного другому.
Что произошло? Владимир Ефимович дает на этот вопрос совершенно ясный и недвусмысленный ответ: группа психически больных людей попыталась выступить с демагогическими заявлениями, но благодаря заранее принятым мерам оперативного характера эту попытку удалось предотвратить. О том, какое ведомство разработало и приняло эти спасительные меры, Семичастный скромно умалчивает.
Кто виноват? Слабый уровень политико-воспитательной работы среди учащейся молодежи и творческой интеллигенции, вот корень зла. И соответственно вина на тех, кто за этот уровень отвечает. Поэтому на вопрос «что делать?» председатель КГБ уверенно отвечает: усилить эту самую политико-воспитательную работу. (Естественно, ни автору записки, ни, вероятно, ее адресатам нет дела до того, что связь между уровнем политико-воспитательной работы и психическим здоровьем граждан, мягко говоря, неочевидна.) А кто за эту работу несет ответственность? Уж во всяком случае не КГБ. В своей записке Семичастный предлагает сделать «крайним» Московский горком партии, то есть товарища Егорычева.
А что же товарищ Егорычев? А он в этот же день посылает в ЦК текст, в котором фактически солидаризуется с концепцией «коллективной акции психов», но при этом подробнейшим образом — гораздо подробнее, чем у Семичастного, — описывает фактуру событий и меры оперативного характера, уже принятые (конечно же, горкомом КПСС) и позволившие «предотвратить массовое выступление на площади Пушкина» или планируемые в связи с произошедшим. Его записка начинается с сообщения о том, что органы госбезопасности знали о готовящейся акции еще в ноябре, и кончается тем, что органам госбезопасности поручено (кем? Неужто горкомом партии? Впрочем, вполне возможно: на дворе 1965 год, роль ГБ в партийно-государственной иерархии невысока, и территориальные управления фактически находятся в двойном подчинении: центрального аппарата Комитета госбезопасности и местной партийной власти) выявить «инспираторов» митинга.
В общем, если, закрыв «шапки» и подписи, предложить неискушенному человеку определить, какая из записок принадлежит партийному функционеру, а какая чекисту, тот наверняка ошибется.
Весь этот ведомственный пинг-понг не имеет особого значения для нашей темы и интересен лишь одним: и Семичастный, и Егорычев предлагают высшему руководству страны (к которому они и сами принадлежат) совершенно неадекватные объяснения событий 5 декабря и, соответственно, неадекватные меры реагирования. Неважно, что было тому причиной, — недостаток концептуального мышления или просто приоритет ведомственных интересов для авторов обеих записок. Важно другое: власть в целом, власть как механизм, столкнувшись с новым для себя вызовом, которому в дальнейшем предстояло многое определить во внутренней (а отчасти и во внешней) политике режима, оказалась не в состоянии даже осознать его как вызов, не говоря уже о том, чтобы осмысленно реагировать на него. (Интересно, что реакции советской власти на проблему диссидентской активности будут отмечены фатальным дефицитом осмысления вплоть до конца существования как диссидентства, так и самой советской власти.)