В первые недели после ареста писателей такой поворот в общественном мнении казался вполне возможным. В отличие от Пастернака, Тарси-са, Вольпина, которые также публиковались за рубежом, Синявский и Даниэль «укрылись» под псевдонимами. Многих это шокировало. Однако вскоре (и в этом несомненная заслуга жен арестованных, публично заявивших, что они отрицают саму суть обвинения против своих мужей, независимо от его фактической обоснованности) в общественном сознании стала формироваться совершенно иная точка зрения — литератор вправе публиковать свои произведения там, где он хочет, и так, как он хочет. Эти общественные настроения создали почву для защиты Синявского и Даниэля с правовых позиций.
Разумеется, столь пристальное внимание к этому делу было — по крайней мере до января 1966 года, когда появились первые публикации на эту тему в советской прессе, — достоянием сравнительно узкого круга литераторов, филологов, а также, естественно, друзей и знакомых арестованных (впрочем, довольно многочисленных). В более широких кругах циркулировали лишь смутные слухи. Поэтому тезис А. Вольпина о гласности как ключевом требовании, необходимом для эффективной защиты от произвола, оказался весьма актуальным.
Любопытно, что еще до демонстрации карательные органы, в свою очередь, ощутили потребность представить общественности собственную версию дела. В записке от 13 ноября 1965 года в ЦК КПСС председатель КГБ В.Е.Семичастный и Генеральный прокурор СССР Р.А.Руденко сообщают, что «с согласия Секретариата ЦК КПСС Комитет госбезопасности совместно с Отделом культуры ЦК информируют писательскую общественность Москвы и Ленинграда, руководителей и членов партийных бюро Института мировой литературы им. Горького и отделения литературы и языка Академии наук СССР о существе дела на Синявского и Даниэля». Далее в записке говорится о необходимости «обеспечения более подробной информации общественности», и КГБ совместно с Отделом культуры ЦК готовят «соответствующие публикации в печати». Кроме того, Семичастный и Руденко предлагают рассматривать дело Синявского и Даниэля в открытом судебном заседании, в присутствии «представителей советско-партийного актива и писательской общественности», с участием общественных обвинителей от Союза писателей. Сам же процесс предлагается освещать в печати и по радио.
5 января, ровно через месяц после демонстрации на Пушкинской площади, было принято постановление Секретариата ЦК по этому вопросу. Вскоре появились и «соответствующие публикации»: статьи Дм. Еремина «Перевертыши» (Известия. 1966. 13 янв.) и одного из двух общественных обвинителей на будущем процессе 3.Кедриной «Наследники Смердякова» (Литературная газета. 1966. 22 янв.).
С появлением этих статей всякие колебания общественного мнения относительно Синявского — Терца и Даниэля — Аржака прекратились. Общество встало на сторону обвиняемых.
Что касается собственно идеи «митинга гласности», то, как нам представляется, она сыграла важную роль в некотором социокультурном процессе, который условно можно было бы назвать «процессом консолидации поколений». Дело в том, что оппозиция государственному диктату в сфере культуры в 1956–1965 годах четко делилась на две категории. К первой относились те представители интеллигенции, по преимуществу старшего поколения, которые в той или иной степени интегрировались в советскую социальную иерархию и заняли в ней определенное место.
К этой категории равно относились Эренбург и Синявский, Тарсис и Евтушенко, Лакшин и Кожинов, а также — до хрущевского погрома в Манеже — многие художники-авангардисты «лианозовской» школы. Вторая категория состояла в основном из не очень многочисленных представителей учащейся и рабочей молодежи, в современной терминологии — маргиналов, не вписавшихся в советский образ жизни и открыто декларировавших свое нежелание в него вписываться. Именно эта молодежь (например, Ю.Галансков, В.Буковский, И.Бокштейн, отчасти — А.Гинзбург) устраивала читку стихов на площади Искусств в Ленинграде и на площади Маяковского в Москве, организовывала смогистские демонстрации перед ЦДЛ и драки с дружинниками на выставках современного западного искусства. В этой категории протест часто перерастал сугубо литературные рамки и трансформировался в политическую оппозицию; некоторые, несмотря на молодость, уже успели навлечь на себя репрессии — исключения из вузов, помещение в психушки, даже лагерные сроки.
Обе категории относились друг к другу с известной настороженностью. Заметно огрубляя ситуацию, можно сказать, что одни видели в других интеллектуальных приспособленцев с недостаточно развитым гражданским чувством; а другие склонны были относиться к первым как к опасным радикалам с деформированными жизненными ценностями, не слишком образованным, чересчур амбициозным и неспособным к продуктивной самореализации.