Кронрод, выслушав, не высказал ни слова упрека; спросил только, всех ли отпустили после демонстрации. «Надо немедленно позаботиться о вашей защите, — заметил он, — ибо с вами могут быть связаны другие люди». Он, Кронрод, слышал, что у меня не все в порядке с психикой — так ли это? (Я, действительно, обращалась иногда частным образом к психиатрам, жалуясь в основном на депрессию.) Я ответила, что на учете в психдиспансере не состою. Он сказал, что надо немедленно встать на учет и, если я не буду возражать, он готов написать лично от себя бумагу о моих странностях. Впрочем, добавил он, сообщить в диспансер о моей ненормальности могут и мои родители. Я сказала, что моя мать и так считает меня сумасшедшей. «Вот и хорошо! — воскликнул Кронрод. — Если она так считает, ее сообщение будет вполне естественным».
Я не смела спорить с Кронродом, ибо понимала, что иначе он не сможет защитить меня. Я только попросила его подождать несколько дней. Через пару дней моя мать спросила меня, не случилось ли чего-нибудь, ибо к ней «приходили». ПотохМ выяснилось, что и отца куда-то вызывали.
Родители, стало быть, уже не могли проявить инициативу в объявлении меня сумасшедшей. Я сообщила об этом Кронроду, он со мною согласился, написал бумагу о замеченных у меня странностях, датировал ее более ранним числом (1 или 2 декабря) и отнес в медпункт при нашем институте. Где-то через пару дней мою мать, а потом и меня вызвали в диспансер. Врач Галина Гавриловна Огородникова, грубоватая женщина мужеподобного типа, уже знала о моем участии в демонстрации. «Ира, — спросила она, — зачем вы туда пошли?» Я что-то пробормотала о чувстве вины перед сидевшими. (Конечно, это мое заявление было для нее бесспорным проявлением моей ненормальности — настолько бесспорным, что потом она говорила моим родителям: «До чего запустили, если она говорит такое!»)
Немного поговорив со мной, она предложила отправиться с ней в больницу. Признаться, я не была к этому абсолютно готова: учет — это еще не обязательно госпитализация. Тем не менее я не стала возражать, ибо понимала, что это и есть тот самый идеальный вариант, которого хотел добиться для меня А.С.Кронрод. Через несколько минут приехала «психовозка» и отвезла меня в больницу им. Кащенко. Было это, кажется, 12 декабря.
Приходили друзья; нам, как правило, разрешали общаться. Их приход очень скрашивал мою жизнь. К моему пребыванию в больнице они относились с юмором, психом никто из них меня не считал. Сильно хуже было с родителями. У них были две идеи: первая — что я больна и мне надо лечиться именно в этой больнице; вторая — что я оказалась в лапах гнусной антисоветской организации, которая втянула меня в эту демонстрацию, а сама спряталась за моей спиной. Поэтому родители люто ненавидели моих друзей, относились к ним с подозрением. И сильно усложняли этим мою и без того сложную жизнь. Когда вышла статья «Перевертыши», родители передали мне ее через врача с комментарием: «Вот видишь, за каких подонков ты вступалась!»
В первых числах февраля меня должны были выписать; дата выписки была заранее согласована с врачами. Утром этого дня меня вызвали в кабинет заведующей отделением, где меня ожидал солидный, малоприятный мужчина, который представился заместителем главного врача больницы. Он сказал: «Нам придется вас задержать буквально на четыре-пять дней, чтобы пройти процедуры».
Я не понимала, в чем дело, и поэтому плакала. Мне казалось, что врачи просто врут и конца моему пребыванию в этой психушке не будет. Но через день ко мне на прогулку пришли мои родственники — Гриша и Маша Подъяпольские[177]. Они подтвердили то, о чем я уже и так догадывалась: начался судебный процесс над Синявским и Даниэлем. Потому меня и оставили в больнице.
В день, когда суд закончился, закончился и мой первый психу-шечный опыт: меня наконец выписали…
Для меня лично до сих пор удивителен тот факт, что отцом этого события был человек настолько своеобразный, что порой он путал реальность с нереальностью, настолько «заформализованный», что иногда свято верил в то, что в Советском Союзе соблюдаются законы, просто забывая о том, что жизнь нам чаще всего портили не по закону. Удивительно, что именно эта его «некоммуникабельность», этот отрыв от реальности принесли свои плоды на фантастической российской почве.
177
ПОДЪЯПОЛЬСКИЙ Григорий Сергеевич (1926–1976), геофизик, поэт, общественный деятель; автор самиздата, правозащитник, член Инициативной группы в защиту нрав человека в СССР (с 1969), член Комитета прав человека (1972–1974). ПЕТРЕНКО-ПОДЪЯПОЛЬСКАЯ Мария Гавриловна, геолог, жена Г.С.Подъяпольского; участница движения в защиту прав человека в СССР. В 1988 эмигрировала в США, живет в Бостоне, пенсионерка.