Однако, строго юридически, демонстранты не совершили никакого деликта. И с учетом того, что времена стояли уже не абсолютно людоедские (Ахматова говорила — вегетарианские), судебные репрессии были заменены изгнанием из комсомола, из института и т. д. Но подобная игра в юридические кошки-мышки не могла длиться долго. И прежде всего потому, что диссиденты и власти играли на этом поле в разные игры и по разным правилам.
Как и положено по определению инакомыслящим, они не принимали на веру официальную доктрину о классовой сущности государства и права. Их не могла удовлетворить магическая формула «Учение Маркса всесильно, ибо оно верно», из которой следовало, что всякая альтернатива учению Маркса является ошибочной по определению, так как, если она оказывается верной, то учение Маркса перестает быть всесильным. Напротив, они желали этой альтернативы и видели ее в классических представлениях о праве как воплощенной справедливости.
Действительно, еще древнеримские юристы исходили из принципа «Cogitationum poenam nemo luit»[198]. Более того, они утверждали: «Quid leges sine moribus proficiunt?»[199], создавая тем самым базу для вывода блаженного Августина о принципиальной неотличимости лишенного нравственных начал государства от банды разбойников. Может быть, именно это вдохновляло организаторов «митинга гласности», когда они пытались апеллировать к праву, одновременно заманивая власти в лабиринты юридической логики.
Но не таково социалистическое правосознание, ярко продемонстрированное в вышеприведенных стенограммах знакомым мне впоследствии по работе в ВЮЗИ к.ю.н. М.И.Полупановым, чтобы отступать перед аргументами нравственного выбора или юридического силлогизма. Вспомним, что генетический код режима формулировался Лениным как «ничем не ограниченная, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненная, непосредственно на насилие опирающаяся власть». Следовательно, право есть сила, сила есть право, а законы — «и плохие и хорошие декреты» — не более чем «грязная бумага», юридически оформляющая политические решения, вытекающие из требований момента. За доблесть здесь почиталось не останавливаться перед незыблемостью законов, а, исходя из их временного значения, отменять и изменять их. Отсюда столь бесцеремонное обращение с правами всех и вся: граждан, народов, суверенных государств и т. д.
Вполне законченная картина: одна и та же группа людей создает законы, по которым монопольно формирует законодательные органы, которые, в свою очередь, послушно оформляют все законы, создаваемые этой группой для закрепления своей безраздельной власти. Так, именно по воле Политбюро ЦК КПСС из проекта Конституции СССР 1977 года исчезла статья о свободе передвижений и выбора места жительства, но зато появилась — о руководящей и направляющей силе, почти текстуально совпадающая со статьей 4 Закона гитлеровского рейха «Об обеспечении единства партии и государства» от 1 декабря 1934 года. Подобное пренебрежительно-потребительское отношение к закону нарушало, как минимум, три важнейших постулата правового государства: а) правотворчество есть прерогатива общества, реализуемая через государство; б) разделение властей есть гарантия от узурпации власти; в) право есть нормативно закрепленная и реализованная справедливость. Я уже не говорю о предельно гибком подходе к практике правоприменения, которая могла кардинально меняться по воле, скажем, все того же Политбюро. Впрочем, чему удивляться, ведь даже самое понятие правового государства в те времена было под запретом как зловредное измышление антикоммунистов.
Диссиденты не разделяли ни правовой цинизм властей, ни являвшийся его естественным продолжением правовой нигилизм общества. Они изобрели третий путь — некую смесь правового оптимизма, базировавшегося на примате международных норм о правах человека, и правового идеализма, вдохновлявшегося надеждой на то, что посредством коллективных публичных действий можно заставить власти соблюдать ими же установленные законы. Все прочие в большинстве своем не верили в закон, не знали его и знать не хотели, поскольку были уверены, что юридический произвол неистребим и, может быть, даже естествен.