Об этом я Киолу и заявила: не могу, мол, ничего делать, когда меня каждый фонарный столб норовит по голове ударить, да еще и в трех реальностях одновременно. И ловить никого не стану, ловец из меня хреновый потому что. Тут Лянхаб, подружка моя, божество матерных слов (да-да, и такое у нас имеется), начала нецензурно рассказывать, что ей тоже надоело, что у нее за последние три дня пять раз отняли сумку, при этом она находилась одновременно дома, в автобусе и почему-то в городе Урюпинске, который вообще не в этом мире расположен. Да еще и с грудным ребенком на руках.
Киол зажал уши (с божеством матерных слов мало кто в состоянии долго общаться) и сказал, что мы можем отправляться к чертовой матери, в ссылку. Потому как за дезертирство наше он нас обратно, в родной Ксю-Дзи-Тсу не пустит. По крайней мере, пока ситуация не устаканится, и потом еще три вечности, начиная с четверга.
Желания пожить в Ксар-Сохуме у меня не было никогда, но и вариантов не осталось. Мы с Лянхаб собрали, что было: я — салфетки с пепельницами, чтобы квалификации не терять и парочку кофеен в Ксар-Сохум притащить, она — злополучную сумку, которую, к счастью, в одной из реальностей просто забыла дома, и осторожненько поехали на вокзал. За транспортные пути у нас отвечает Олеогоб — божество ночных путешествий, поэтому поезда ходят только ночью, зато и добираются до любого города часа три, как раз, чтобы поговорить обо всем успеть, да пару чашек чего-нибудь выпить.
2
До вокзала добрались почти без проблем, поймали частника. Частник у нас один на весь город, зато вездесущий. Потому как бог частного извоза. Казалось бы, что нам, божествам, могли бы и по воздуху долететь, хоть до вокзала, хоть до самого Ксар-Сохума. Может, мы и смогли бы, но на Киола в период сотворения мира ностальгия обрушилась, и между городами он летать запретил. Да и Олеогобу надо чем-то заниматься. А мы существа понимающие. Вот Лянхаб из любви к Терикаси время от времени истерики закатывает. Только слушать их очень тяжело.
А уж по Кзю-Дзи-Тсу в военное время летать — так лучше уж сразу признать себя мертвым богом и отправиться прямиком в Галлавал — остатки вечности пропивать. А не хочется. Очень уж город неприятный.
Поезд наш в 00:09 уходил, как и все остальные поезда, впрочем. Очень уж это время нашему Олеогобчику чем-то приглянулось. Мы уселись на нижних полках (других просто не было), попросили две кружки свежесваренной темной Крушовицы и стали думать, как дальше жизнь свою выстраивать. Лянхаб говорит, пивом побулькивая:
— Жилищем нужно обрасти, тудыть. Дела великие вершить, опять же, сюдыть. Киол, чтоб его перевернуло, наши великие дела увидит и тут же нас простит.
Лянхаб, когда не на работе, вполне умеет цензурно мысли выражать. Хотя трудно ей. Я задумчиво гляжу в окно, за которым огоньки мигают, и возражаю:
— У Киола все великое им же самим монополизировано еще в том столетии. А выпендриваться будем, так разве что от Юплидзи получим того, чем он, собственно, заведует. Я считаю, тут главное устроиться покомфортнее и вечность коротать уютно. Да и поработать можно. В одном, Лянхабная моя, ты права. Квартирный вопрос в любом мире самым первым появляется.
— Да, — отвечает Лянхаб, — Но у меня знакомые есть в Ксар-Сохуме. Может, етить, помогут чем.
И начинает вытряхивать все из сумки. А сумка, надо заметить, у Лянхаб волшебная, Киол на день рождения подарил. В ней можно найти все что угодно, только не то, что нужно. Тем временем и третья Крушовица закончилась, и вокзал Ксар-Сохумский где-то на горизонте появился. А Лянхаб уже с головой в сумку залезла и матом оттуда приглушенно ругается. Это у нее реакция на стрессы такая, рабочий режим включается.
— Вылазь, — говорю я ей, — подъезжаем. Все равно в этой сумке ты сейчас не найдешь ничего. Проверено ведь. Лучше имена вспоминай.
— Да епть, — отвечает Лянхаб. — Чего их вспоминать-то. И замолкает минут на пять. — А, вот, не помню, — говорит потом. — И понятия не имею, как их, тудыть, там найти.
Поезд тем временем к перрону подошел, притормозил незаметно и, наконец, вообще остановился. Олеогоб в форме начальника поезда подмигнул хитро, когда мы на платформу выскакивали. Считается, что это примета хорошая. В первую очередь, самим Олеогобом считается. А он ошибается редко.
И вот шагаем мы с Лянхаб по платформе, курим нервно. Город незнакомый потому что. И мрачный. Небо над головой висит свинцовое, прохладно за макушку цепляется время от времени. И вдруг навстречу нам идет кто-то неимоверно прекрасный. Прекрасный — потому что улыбается и на нас смотрит.
— О, — говорит Лянхаб, — да это ж Геп. И начинает ему на шею бросаться. А он улыбается по-прежнему и одной рукой подружку мою держит, чтобы не случилось чего. Лянхаб ловкая, об этом все с первой встречи знают, и потом уже всегда придерживают. На всякий случай.
— Да, я Геп Туберр — божество встречающих и прибывающих. Вот, при исполнении, скажем так, — говорит он мне и протягивает руку, ту, которой не держит Лянхаб. Я руку жму, говорю:
— Очень приятно, меня Каф зовут.
Тут он узелок с салфетками и пепельницами у меня из рук выхватывает и шагает с ними куда-то целеустремленно, за ним Лянхаб вприпрыжку несется.
— Давай, — кричит, — перетудыть, Гепочка, помогу!
Я мгновение смотрю на это ошалело, а потом за ними бегу. Куда же я в Ксар-Сохуме без салфеток, Лянхаб и нового знакомого Гепочки.
3
Геп Туберр к выходу с вокзала подбежал, потом остановился задумчиво и говорит:
— Есть у меня ощущение, что вас надо кофе напоить по приезде, вот только кофеен у нас в городе нету.
— Ну это-то не проблема, — говорю я.
Тут же в другой мир переношусь, нахожу кофейню, где глупый бариста пытается в гляссе полкило шоколада одним куском запихнуть (я такие вещи чувствую — практика), копаюсь в головах посетительских, нахожу самые приятные воспоминания об этой кофейне, собираю их в один клубочек — и обратно.
Геп Туберр с Лянхаб говорят о чем-то, на меня внимания не обращают. И хорошо, не люблю, когда на работу мою смотрят. Могут желаниями своими испортить все.
Я клубочек разматываю, нитку воспоминаний между двух столбов натягиваю, на нее салфетку вешаю. Потом закуриваю и дым туда же выдыхаю. И вырастает из ниоткуда кофеенка, небольшая, уютная, с курящим залом, маленькими черными пепельницами и правильными бариста. Геп с Лянхаб оборачиваются, Лянхаб улыбается радостно, Геп подозрительно на кофейню косится.
— И что, она теперь тут всегда будет, или только пока мы кофе не попьем?
— А как захочу, — отвечаю. — Может быть, всегда. А если сильно понравится, с собой заберу, рядом с домом поставлю.
И тут мы с Лянхаб мрачнеем синхронно, потому как кофе — это хорошо, но жить в кофейне неудобно. Заходим туда, забиваемся за столик в углу и начинаем думу думать, пока Геп Туберр нам черный лесной берет.
— Да, — говорит Лянхаб, — надо, етить-колотить, с Гепочкой поговорить. Может, он что посоветует. Хотя, тудыть, он ведь только встречает, и живет на вокзале, наверное. От поезда до поезда.
— Все равно поговорить надо. Или хотя бы еще раз бумажки в сумке поищи. Может, сейчас найдутся.
Лянхаб опять в поиски с головой уходит, а я про себя Киола предпоследними словами вспоминаю, вместе с подарочками его. Недавно он мне неразменный блок сигарет подарил. Там всегда одна пачка остается. Только никогда не знаешь, какая. Бывает, оттуда «Ротманс» вываливается, а бывает — «Беломор», или сигареты «Друг». Есть у меня подозрение, что сорт сигарет от настроения Киола зависит. А он в последнее время рефлексии и депрессии подвержен, вот и коплю дома пачки Беломорканала. Недавно даже «Прима» появилась, это Киол, наверное, опять с Врестой ненаглядной своей поссорился. И знает же — ничего хорошего от божества стервозности не дождешься, но все равно любит и ссорится.