– После этого буквально через три месяца меня перевели с должности врача на должность начальника медико-санитарной службы. А с 1953 года меня назначили уже начальником лазарета под № 1030 в недавно сформированной части 120 отдельной бригады морской пехоты БО ТОФ, там же, на острове Русский. Работа, хоть и непростая, но очень интересная и ответственная.
«… Надо будет позвать Лиду с собой в санаторий. Интересно, какая там температура воды будет? Хорошо бы градусов 25…»
– …А буквально пару месяцев назад меня вызывает меня полковник Гусев и говорит: «Товарищ Морозов…»
– Морозов? – вдруг встрепенулась Мара, – Не может быть!
– Морозов, да, это моя фамилия. Почему Вас это удивляет?
– Да ведь я тоже Морозова!
Обстановка моментально разрядилась.
– Что ж, товарищ Морозова, тогда позвольте мне Вас угостить обедом? – улыбнулся капитан.
Через три месяца Мара и Виктор расписались, и она улетела за мужем в крошечный посёлок Екатериновка, расположенный неподалёку от Находки, что на самом берегу Японского моря, почти за 7 000 км от Ленинграда.
Письмо
Екатериновка, 1962 год
«Здравствуй, дорогая моя Лидочка!
Давно я не писала тебе. Ты, наверное, обиделась на меня, но за последний месяц в жизни у меня была такая нервотрёпка, что просто невозможно было писать. И вот вчера я получила последний итоговый удар, который свалил меня наповал, сломал всю мою волю. Долго тянулась волынка с решением послать или нет нас в Ленинград на учёбу. И вот вчера наконец мы получили категорический отказ. Для меня это равносильно прощанию с жизнью, ведь на учебу посылают до 35 лет, а Вите в этом году 35, значит, больше он уже не может рассчитывать на учебу, а следовательно, для нас Ленинград потерян навсегда! Переводов в Ленинград не делают, вся надежда была только на учебу. Утешать себя какими-нибудь «если», «а вдруг» теперь бесполезно, разве только для очистки совести. Не знаю, Лидочка, как только я переживу это, я уже два дня не могу кусочек проглотить и заснуть. Ещё и ещё раз продумываю свою жизнь и не могу понять, как я могла оторваться от дома, от мамы, от тебя и уехать, как можно было добровольно бросить Ленинград. Боже мой, что за туман затмил мне тогда глаза. И ведь не любовь же! Я просто не думала, как это серьезно, не верила в то, что есть вероятность уехать навсегда. Всё это за мое легкомыслие. И был бы хоть муж покладистым и добрым! Так было б мне легче жить. А то ведь ничего общего, никакого сочувствия, даже после того, как нам отказали в учебе, и я бросила в отчаянии фразу «Ну теперь всё!» – он так зло ответил: «Беги вешайся!» – и я в одиночестве переживаю свое горе. Если б не дети, давно бы бросила всё и приехала домой, а теперь нести мне этот крест всю жизнь, видимо, для
пользы. Маме я, конечно, всего этого не пишу, зачем её расстраивать, ей и так в одиночестве тяжело. Я ей, наоборот, бодрые письма, словно мне хоть бы что, так что ты, Лидочка, ни слова о моем настроении.
Вот, моя хорошая, и всё. Больше ни о чём сейчас писать не могу, да особенно и не о чем. Я сама всегда тебя подбадривала в тяжелые минуты, а теперь сама совсем сдалась.
Крепко-крепко тебя целую, твоя навсегда Марка.
13 марта 1962 года».
Ну вот. Вроде и успокоилась уже, и припухлости под глазами даже почти прошли, а села писать письмо подруге – и слёзы снова потекли ручьями по щекам, и совсем независимо от её, Мары, желания. И чего Витя сердится при виде слёз? Как будто ей самой нравится плакать, как будто Мара может остановить их по одному щелчку пальцами. Ему не понять, отчего у неё вся жизнь разрушена. Витя родился в своей Грибановке, и жизнь в крошечной Екатериновке на 2 000 жителей у черта на куличках казалась ему вполне приличным сценарием. Ему не нужны были ни театры, ни концерты, ни музеи, ни даже просто красота вокруг, эстетика окружающего пространства, жизненно необходимая любому коренному ленинградцу. Мара выглянула в окно. Какая уж тут эстетика? Унылый ландшафт, на котором у Природы при сотворении мира явно закончилась фантазия: лысые сопки, покосившиеся сарайчики и хилые домики, впрочем, не сильно отличающиеся по своей, с позволения сказать, архитектуре, от сараев. Из всех достопримечательностей в округе было только две горы: Брат и Сестра, возвышающиеся молодой, не тронутой детским ротиком женской грудью над однообразной долиной. Из развлечений – съездить на море с соседями, такими же бедолагами – военными семьями, наловить омаров. Море было совсем рядом, буквально в паре километров, но, несмотря на то, что было оно Японским, а значит, и омары были японскими, к шестому году ссылки они уже лезли из ушей. Однако других вариантов досуга здесь всё равно было не сыскать. Ближайший город – Находка – казался топонимической издёвкой: найти там что-то интересное было решительно невозможно. А в единственный центр местной самодеятельности, высокопарно именуемый Домом культуры строителей, ходить завсегдатаю Мариинского театра было даже как-то оскорбительно. Приличной работы здесь тоже было не найти. В результате долгих мытарств Мара устроилась в контору «Дальпромкадры» старшим экономистом. Ну где она, и где экономика? Это было ещё дальше от её сущности, чем работа инженером. Дальше на 7 000 километров.