Второй урок тянулся ещё дольше, чем первый, хоть и совершенно не понятно, как такое возможно. Звонок прозвенел настоящим освобождением от пыток, Марочка вскочила и побежала к кабинету русского языка и литературы. Из-за выходивших девочек ей не сразу удалось попасть внутрь кабинета, но когда наконец она протиснулась против потока, то увидела свою маму, непривычно чуть-чуть растрёпанную и светящуюся какой-то подзабытой радостью.
– Мамочка! – крикнула Мара и кинулась обнимать стройную фигуру в длинной чёрной юбке и сером шерстяном свитере. Кира Евгеньевна отпустила девочек, с которыми до этого что-то увлеченно обсуждала, и обняла дочку.
– Привет, Марочка! Ты что такая взволнованная?
– Я проснулась, а тебя нет рядом, и потом за завтраком не было, и даже перед уроком не было, когда звонок уже прозвенел! Я очень испугалась!
– Ну, прости, малышка, что не сказала тебе. Боялась: а вдруг не получится, и ты расстроишься только напрасно.
Кира Евгеньевна взяла дочку за плечи и заглянула в глаза, чтобы не пропустить тот момент, когда в них загорится огонёк детского восторга.
– Я достала билеты в Музкомедию! На оперетту «Летучая мышь»! В это воскресенье, 21 декабря, на утренний спектакль!
– Урррррааааа! – запрыгала и закричала Марочка так, что проходящие по коридору ученицы остановились и заглянули в кабинет в надежде выяснить причину бурного восторга – редкого явления в последние месяцы жизни ленинградцев.
Театр был самой большой, чуть ли не единственной радостью и отдушиной Киры Евгеньевны и Марочки в эти страшные времена. И не только их. Несмотря на то, что театр Музкомедии давал спектакли каждый день, а по воскресеньям даже два раза в день – утром и вечером, достать билеты на представления было всё сложнее и сложнее. Приходилось занимать очередь в кассу самое позднее в 5 утра, а с рук уже билеты продавали за дневную порцию хлеба.
От улицы Плеханова, где находилась школа № 7, до улицы Ракова7, где стоял театр Музыкальной комедии, было всего десять минут пешком. Повезло! Это был единственный театр, который работал во время блокады, все остальные к концу 1941 года уже эвакуировались в тыл.
Марочка с Кирой Евгеньевной шли по проспекту 25-го Октября в сторону улицы Лассаля8, жмурясь от непривычно яркого солнца. Оно светило так ярко, что глазам было больно смотреть и в небо, и под ноги, где покрывалом лежал белый снег и искрился, отражая солнечные лучи. День казался таким радостным, почти что обычным воскресеньем, прямо как до войны. О реальности напомнил только труп неизвестного мужчины, который уже много дней лежал на углу Гостиного двора. Проходя мимо, Марочка отвернулась: когда же его уберут наконец…
У дверей театра Музкомедии было людно. Кто-то уверенно шел ко входу, кто-то стоял неподалёку и, притоптывая, кого-то ждал, кто-то нервно ходил туда-сюда вдоль фасада в надежде урвать лишний билетик. Кира с Марочкой вошли внутрь, хорошенько потопали ногами в холле, чтобы стряхнуть снег, и, минуя гардероб, стали подниматься по широкой, красивой лестнице. Валенки неслышно ступали по мраморным ступеням. В потоке таких же искателейпрекрасного мама с дочкой вошли в зрительный зал и стали пробираться к своим местам в партере.
Мара закрутила головой.
– Сколько здесь людей, мамочка! Даже больше, чем в нашей школьной столовой! Наверное, тут тыща человек!
Марочка уже успела отвыкнуть от такого скопления народа. В зале не было ни одного свободного места, а кое-где люди даже стояли. Странно было видеть в этих стенах людей в пальто, ватниках, шапках, валенках, пуховых платках и даже варежках. Температура в зале была почти такая же, как на улице – ниже нуля. Серые, изможденные лица, удивительно похожие друг на друга в тусклом электрическом свете, тихо и терпеливо смотрели на занавес в ожидании чуда, очередь
за которым занимали накануне с 4 утра.
Наконец над оркестровой ямой показалось седая голова дирижера Григория Вениаминовича Фурмана. Он коротко поклонился зрителям, развернулся к оркестру и, словно волшебник, взмахнул палочкой. И началась самая настоящая магия. В зал полилась воздушная, игривая музыка Штрауса, а спустя несколько минут занавес взмыл вверх и на сцене появилась Лидия Колесникова в лёгком платьице горничной Адель, а вслед за ней из-за кулис вышла и красотка Екатерина Брилль в образе Розалинды. Они играли и пели так беззаботно, как будто перед этим позавтракали горячей овсяной кашей с маслом, запив кофе с сахаром и закусив булочкой с джемом, как будто на улице стояла поздняя весна, как будто изо рта вместе со звуками арий не вырывался пар.