Кэсси — это мое имя.
Не от Кассандры или Кэссиди, а от Кассиопеи, то есть от созвездия Кассиопея, названного в честь красавицы, которую бог морей Посейдон в наказание за самовлюбленность затащил на небо и поместил там вверх ногами на троне. По-гречески ее имя значит «та, кто бахвалится».
Мои родители вообще ничего не знали про этот греческий миф. Они просто сочли имя красивым.
Люди называли меня по-разному, но никто никогда не звал Кассиопеей. Только папа и только когда меня дразнил, и делал он это с очень плохим итальянским акцентом. И здорово злил меня. Я не считала, что у него получается смешно. В результате я возненавидела свое имя.
«Я Кэсси! — кричала я ему. — Просто Кэсси!»
А сейчас все бы отдала, лишь бы услышать хоть раз, как он произносит мое полное имя.
Когда мне исполнилось двенадцать — за четыре года до Прибытия, — папа подарил телескоп. Холодным осенним вечером установил прибор на заднем дворе и показал мне это созвездие.
— Вон, смотри, оно похоже на перевернутую букву «М», — сказал папа.
— А почему тогда его назвали Кассиопеей? — спросила я. — Что значит «М»?
— Ну… я не знаю, что угодно, — с улыбкой ответил папа.
Мама всегда говорила ему, что улыбка — лучшее в его внешности, поэтому он часто ею пользовался, особенно с тех пор, как начал лысеть.
— Например, мечтательная. Или мудрая.
Папа положил руку мне на плечо, а я, прищурившись, посмотрела в телескоп на пять звезд, которые сияли в пятидесяти световых годах от нас. Я чувствовала отцовское дыхание у себя на щеке, теплое и влажное в тот холодный осенний вечер. Оно было таким близким, а звезды Кассиопеи такими далекими.
Теперь звезды кажутся гораздо ближе. Не верится, что нас разделяют триста триллионов миль. Такое чувство, будто я могу до них дотронуться, а они могут дотронуться до меня. Я даже будто бы ощущаю их дыхание, как дыхание папы в тот вечер.
Звучит, конечно, как полный бред. Я брежу? Сошла с ума? Сумасшедшим можно назвать человека лишь в том случае, если рядом с ним есть кто-то нормальный. Это как хорошо и плохо. Когда кругом все слишком хорошо, это может означать, что кругом все плохо.
Гм… это похоже на бред.
Впрочем, бред — сегодняшняя норма жизни.
Пожалуй, я могу назвать себя сумасшедшей, ведь мне есть с кем себя сравнивать. С собой. Не с собой теперешней, которая дрожит от холода в чаще леса и боится даже нос высунуть из спального мешка. Нет, я говорю о той Кэсси, которой была до Прибытия, до того, как инопланетяне припарковались на нашей орбите. У той двенадцатилетней Кэсси самыми большими проблемами были россыпь веснушек на носу, непослушные вьющиеся волосы и симпатичный мальчик, который часто видел ее в школе, но даже не подозревал о ее существовании. Та Кэсси смирилась с неприятным фактом: она совершенно нормальная девчонка. С обычной внешностью, учится хорошо, неплохо играет в футбол и занимается карате. Вообще, вся уникальность этой девочки заключалась в ее имени — Кэсси от Кассиопея, о чем, правда, никто не знал, — и в способности доставать языком до носа — талант, который ко времени перехода в среднюю школу потерял все свои плюсы.
По меркам той Кэсси, я, наверное, сумасшедшая.
И конечно, по моим — сумасшедшая она. Иногда я ору на нее, на ту двенадцатилетнюю Кэсси: ну чего она так волнуется из-за своих волос, или из-за имени, или из-за того, что ничем не выделяется среди других нормальных девчонок.
«Чем ты занимаешься! — кричу я. — Разве не знаешь, что случится скоро?»
Только это несправедливо. Она ведь и правда не знала, что случится скоро, и не имела возможности узнать. И это было для нее благом, поэтому я так по ней и скучаю, — если честно, больше, чем по всем другим. Иногда я плачу… разрешаю себе плакать по ней. Я не плачу по себе. Я оплакиваю Кэсси, которой больше нет.
Интересно, что бы она подумала обо мне теперешней.
О Кэсси, которая убивает.
3
Вряд ли он был намного старше меня. Наверное, восемнадцать-девятнадцать. Но, черт, ему, если на то пошло, могло быть и семьсот девятнадцать. Я пять месяцев варюсь во всем этом, но до сих пор не уверена, что собой представляет Четвертая волна: это люди, гибриды или сами иные? Хотя мне не нравится думать, что иные выглядят как мы, говорят как мы и кровь у них такая же, как у нас. Мне больше хочется считать, что иные — иные.