Погоня вынесла его на площадь. Он огляделся. Впереди, за длинным кружевом решетки неуклюжее, как слон, присевший на задние ноги, спало огромное здание. Собрав последние силы, беглец перелез через решетку.
У стены здания силы оставили его. Но это продолжалось недолго.
Он увидел окно! Окно было открыто!
Он не знал, что ждало его там, внутри. Он лез туда, как мокрый барсук в темную теплую нору…
II. Встреча
Многоликая жизнь была у теней. Тени видоизменялись. Верблюд превращался в паука. Слон в зайца. Заяц шевелил ушами. Пробегали стада оленей. Шел рассвет — медлительный и неверный. Тени глядели со стен каморки на спящего старика.
Старик ворочался в непрочных сетях сна. Неспокоен и краток сон стариков. Оки спят как испорченные будильники. В любом часу их может пробудить сознание, сорвавшееся с истертой зубчатки сна, как звонок испорченного будильника.
Старик проснулся и сел на постели. Заботливо посмотрел он на ребенка, спящего в противоположном углу каморки, кряхтя и потягиваясь, оделся и вышел из каморки.
Он ковылял по длинному коридору к двери, ведущей в огромный зал, и задники его стоптанных туфель били по мраморным плитам пола, как плавники рыбы. Едва ступив за порог, он остановился. Меч, направленный в его грудь, неожиданно сверкнул перед ним.
Старик опешил, попятился, заморгал глазами, потом, улыбнувшись, прокрался в дверь под мечом.
Рука в железной перчатке толкнула старика вбок. Он схватил холодные железные пальцы перчатки, засопел носом и неуклюже столкнулся грудь о грудь с рыцарем, закованным в латы.
За плечами рыцаря белели фигуры юношей: юноши, присевшего для прыжка, юноши, мечущего диск, юноши, натягивающего лук стрелой…
Старик отодвинул фигуру рыцаря от двери, чтобы они не заграждала вход. Укоризненно причмокнув языком, он прошамкал:
— Не спится ей… ходит по залам… все переставляет…
Задники его мягких войлочных туфель прошлепали дальше и вдруг замолкли. Старик остановился, едва не споткнувшись о саркофаг мумии, лежащей на полу. Из щелей размалеванной крышки саркофага равномерно вырывалась пыль. Старик вздрогнул. Он услышал прерывистое дыхание спящего человека. Осторожно, будто стеклянную, он поднял деревянную крышку. В саркофаге спал человек. Перевязанная окровавленным лоскутом материи тяжела лежала на груди человека рука.
Старик протяжно вздохнул.
— Вот что творится теперь на свете, — прошептал он.
Глядя на спящего в саркофаге человека, старик вспомнил о неожиданных событиях, вторгшихся в его спокойную, однообразную жизнь….
Тридцать лет прослужил Маулан сторожем историко-археологического музея. Дочь его — Каури — росла и воспитывалась в этих стенах. Товарищами ее детских игр были фигуры археологической древности. Директор музея, профессор-англичанин (он умер пять лет назад), заинтересовался смышленой индусской девушкой и сделал ее своей ученицей. Шли годы как часы… Каури вышла замуж за индуса-студента, и Маулан остался одиноким. Маулан делил свое одиночество с мраморными философами… Шли часы как годы… Каури родила дочь. Муж Каури — член национального конгресса, был убит три дня назад на улицах Калькутты, во время демонстрации протеста против ареста Ганди… Каури сошла с ума. Маулан приютил сумасшедшую дочь и двухлетнего ее сына. Каури по ночам не спит. Бродит по музейным залам. Двигает фигуры. Раскрывает окна, ей душно, ее теснит горе. Вот и сейчас она бродит где-то здесь. Разыскивая ее, Маулан набрел на человека, спящего в саркофаге. Человек этот, вероятно, влез в окно, раскрытое Каури. Человек в саркофаге индус. Рука у него ранена — он бунтовщик…
Маулан вздрогнул. Мысли его оборвались, вспугнутые безумным криком его дочери, неслышно подкравшейся к нему.
— Отец! Это бог Озирис! — кричит сумасшедшая, и прямые черные волосы ее вздрагивают на ее плечах. — Ты слышишь, отец? Это бог Озирис, воплотившийся в фараона Рамзеса…
Человек в саркофаге, разбуженный криком, вскочил на ноги. Он не совсем еще пришел в себя от сна, глаза его беспокойно оглядывают старика и сумасшедшую.
Маулан качает головой.
— Нет, это не бог, это человек… это настоящий человек.
Маулан смотрит на раненую руку человека, прикладывает его здоровую руку к своему лбу и, низко склонившись перед ним, говорит:
— Мир и приют тебе, сын народа.
Беспокойная мысль не оставляет сумасшедшую. Она словно ищет кого-то, кто подтвердил бы истину ее слов. Искаженное лицо ее вдруг проясняется: она видит директора, неожиданно входящего в зал. Порывисто, как и все, что делают беспокойные сумасшедшие, она бросается к нему навстречу.
— Профессор! Вы поймете меня… вот… бог Озирис, воплотившийся в фараона Рамзеса. Я требую почестей для Рамзеса.
Каури смеется пронзительным смехом.
Трое мужчин встречаются глазами. И раздаются три восклицания:
— Саиб!
— Джагат!
— Отец!
III. Друг Махатмы Ганди
Профессор Гвалиор Мандалай Алимар родился в 1879 году в наполовину независимом княжестве на северо-востоке Индии, в Портакдаре, на берегу Оманского моря. Он родился на десять лет позже своего знаменитого друга Махатмы Ганди в той же местности, которая произвела на свет «индусского Толстого».
Мохандас Карамшанд Ганди, прозванный Махатмой, что означает «великий дух», был любим профессором Алимар, как друг детства. Но профессор не уважал Ганди как философа, как не уважал он и Нерру — члена индийского национального конгресса.
Профессор Алимар — директор историко-археологического музея, ученый, обладающий мировым именем, больше склонен был к проповедям писателя-западни-ка Рабиндраната Тагора, чем к непротивленству Ганди, его призыву к пассивному неповиновению и культу домашней прялки. За всеми этими наивными способами борьбы Ганди с британским империализмом Алимар разглядел опасную тягу к косному и невежественному прошлому индийского народа. Страстный западник, до болезненности влюбленный в культуру, в каких бы видах она ни проявлялась, профессор верил в победу прогресса и цивилизации, он убедил себя в том, что, только добившись высокой степени культуры, индийский народ сможет свергнуть владычество Британии. Мысль о том, что его многомиллионный народ колонизован, как многочисленное дикое племя, приводила его в ярость.
— Культура, культура, и еще раз культура! — без конца повторял он.
Раз навсегда поверив в это, так сказать создав свою собственную теорию освобождения индусского народа, профессор перестал интересоваться политикой, всецело отдав свои мощные способности науке. Обширными трудами по археологии он создал себе мировую известность. Несколько лет назад его назначили директором историко-археологического музея Калькутты, создав вокруг этого сенсацию в газетах: индус занимает крупную административную должность!
Высокий и статный, с угрюмым лицом в пышной раме седой бороды, профессор Алимар жил замкнуто. Была червоточина, подточившая его жизнь. Сын профессора Джагат, родившийся от первого брака с индусской женщиной, двадцатилетним юношей порвал с отцом всякую связь. Причиной разрыва между отцом и сыном были политические разногласия. В то время как профессор дружил с Ганди-непротивленцем, а убеждениями был связан с Рабиндранатом Тагором, Джагат увлекался Манабендрой Нат Роем, который в то время еще не был предателем, а был марксистом, учеником Ленина, проповедывавшим индийскому пролетариату учение о классовой его самостоятельности, о непримиримой революционности и о социалистических целях; Рой-коммунист был дорог коммунисту Джагату, как человек, составлявший вместе с Лениным резолюцию по национальному и колониальному вопросам, принятую на втором конгрессе Коминтерна. Джагат не раз приводил в спорах с отцом эту резолюцию, призывающую к поддержке национально-революционного движения в странах, порабощенных империализму «великих держав». Резолюцию, которая учила осторожности и выдержке, но вместе с тем требовала деятельной пропаганды коммунистических идей в рабочих массах и освобождения их из-под идейного руководства буржуазного национализма.