Косаговский отпутал бережно косу Анфисы, все еще обвивавшую канат, и тоже спустился на землю. Сотни рук протянулись к нему, желая облегчить его от ноши. Но он стоял в людском кольце, не шевелясь, прижимая к груди, как драгоценную добычу, спасенную девушку.
Анфиса глубоко вздохнула, подняла голову. Косаговский взглянул на нее. Распахнулись широко навстречу ему темные ресницы. Он ответил ей смущенной улыбкой, разжал руки и поставил на землю.
Она сделала шаг в сторону. Но в этот момент Косаговский увидел, что руку его оплела лента, выпавшая из косы Анфисы.
— Погодите! — тихо сказал он. — Вот ваша лента. Возьмите.
Она остановилась, протянула было руку. Но, коснувшись пальцами его ладони, отвела ее в сторону. Затем повернулась и пошла, пошатываясь, в толпу.
Косаговский посмотрел растерянно ей вслед, но, почувствовав на своем плече чью-то руку, быстро обернулся. Перед ним стоял Раттнер.
— Страшно было? — улыбаясь, любовно спросил он.
— Страшно! — ответил просто Косаговский. — Ощущение такое, словно подо мной в воздухе провалилось пилотское сиденье.
— Пустите, пропустите же! — раздался вдруг неистовый вопль, и Птуха, выдравшись из толпы, бросился к Косаговскому. — Илья Петрович, дорогой ты мой! Я аж опупел, когда тебя на воздусях увидел! Куму под горкой оставил и сюда! Да ты… ты опосля этого… люмпен-пролетарий! Верь слову!..
— Спасибо за комплимент, Федор, — улыбнулся устало Косаговский. — А не пойти ли нам домой, товарищи?
— Пойдемте! — согласился Раттнер.
Провожаемые одобрительным и восхищенным гулом толпы, они спустились под гору.
Заря тускнела, угасая. А на смену ей на качельном утесе молодежь зажгла купальские костры в честь славянского Прометея, весеннего бога Ярилы, научившего людей трением сухих щепок «взгнетать» животворящий огонь.
— А где же Истома? — спросил вдруг Раттнер. — Ведь он все время с нами был. На горе, видимо, остался?
— Истома, небось, давно на полатях валяется! — ответил Птуха. — Когда Илья Петрович, этаким Гарем Пилем со спасенной жертвой стихии в об’ятиях спрыгнул с качелей, взметнулся наш Истома и задал ходу с горы! До долины не оглядываясь бежал. Вот как его прищемило!..
IX. Гоб, дыб на село!
Парило. Августовское, выцветшее от жары неба обрушивалось на землю томительным безветренный знаем. Солнце пошло уже на вечер, скатываясь за гребни далеких таскылов, но духота не спадала.
Раттнер, возвращавшийся из Усо-Чорта после тайного свидания с Никифором Кле-вашным, топотом ругал жару. Он то и дело останавливался, вытирая рукавом вспотевшее лицо.
Ново-Китеж словно вымер.
Поднимаясь по узкому переулку, уходившему круто вверх, к дому попа Фомы, Раттнер остановился и прислушался. Из поповской избенки неслись разудалая песня и топот ног. Раттнер подошел ближе и узнал голос Птухи. Федор заливался родной украинской песней.
Раттнер перескочил плетень, цыкнул на заворчавшую было собаку и, подкравшись к раскрытому настежь окну, заглянул внутрь.
Раскрасневшийся Птуха выделывал под собственную песню кудрявую присядку. Он крутился и скоком, и загребом, и веревочкой. А поп Фома плавал вокруг него плавными кругами, изогнув набок голову и по-бабьи помахивая вместо платка скуфейкой. На столе стоял огромный, но наполовину уже опорожненный туес[14]), с зеленоватой самогонкой и закуска: черный хлеб, репная каша, толокно, рыба.
— Пьянка! — поморщился Раттнер. — И в такое время!
Поп взял ковш, налитый до краев, истово перекрестил его и выдул единым духом, не отрываясь.
— Ох, и хорошо же! Огнем палит! Мастак ты, Федя, вино курить.
«Ишь ты, какие уже фамильярности— Федя! — наливался холодной злостью Раттнер. — Снюхались, пьяницы!..»
— Хоть ты-то, Федя, не предай меня, яко Иуда! — заныл вдруг слезливо поп. — Я с тобой душа нараспашку, сердце на ладоньке. Вот как!
— Никогда я такого лозунга не позволю, — ответил рассеянно Птуха, и, взяв с лавки баян, начал перебирать тихо лады. — Мне тоже на голову короче стать не охота!
— Смотри, не в пронос бы было! — ныл моляще поп. — В одно ухо впустил, в друго выпустил. Слышишь?
— Заткнись, скула! — гаркнул сердито Птуха. И, отложив баян, подошел решительно к попу. — У меня штоб без цикория. И ось еще яка музыка. У меня на тебя тоже надия есть, што ты об этом никому ни четверть слова не скажешь. Чуешь? А не то получишь от меня и в ухо, и в видение, и куда попало.
— Я-то не пронесу! — заверил испуганно поп. — Только и ты слово свое держи крепко. Это я к тому, што ты обещал меня в мир вывести.
— Выведем! — сказал твердо Птуха. — Кого другого оставим, а тебя захватим!
«Надо будет относительно Птухи с Ильей поговорить, — с трудом сдерживаясь, стиснул кулаки Раттнер. — Пришибу я его, мерзавца! Мало того, что пьянствует не во-время, так он еще обещает попа в мир вывести, раньше времени наши карты открывает!»
— Ну, то-то! — успокоился поп. — Терпления более моего нет сие поданное мученье переносить! Против посадника крепко у меня сердце печет!
— Не сердце, а спина! — поправил его насмешливо Птуха.
— И спина тоже, — согласился поп. — А в миру я проживу! Ложкарить буду. Я ведь всякую, какую хоть, ложку резать могу: косатую, тонкую, боскую, а ль там крестовую, а то даже и межеумок..
— Вот и добре! В артель тебя определим, — откликнулся Птуха. — А теперь иди-ка ты к дьяку, неси чего надобно! Гляди, только ухо остро держи! Не засыпься! А я тоже пойду военкома искать.
Раттнер, отскочив от окна, пошел быстро к двери, но на пороге столкнулся с Птухой. Федор, откинув ладонью назад кудри, подставил прохладе вечера пылающий лоб.
— В мандолину насвистывался? — спросил гневно Раттнер.
— Не то, чтоб в мандолину, а трохи есть, — улыбнулся виновато Птуха. — Эх, товарищ военком! Кто богу не грешен, кто бабе ее внук?
— Молчать! — крикнул Раттнер. — Мерзавец, пьянчуга! Совесть пропил, и товарищей готов пропить? Нас на попа променял?
— Да чего ты, товарищ военком, наскочил как той горобец? — удивился обиженно Птука. — Слова не даешь сказать! Все мовчать да мовчать! Ты сначала узнай, как я пил, для чего пил. Слухай!
И, обхватив вдруг Раттнера за шею, Федор быстро шепнул ему что-то на ухо.
— Послушай, Птуха, — посмотрел подозрительно на Федора Раттнер. — А ты не…
— Пьян, думаешь? — спросил с горечью Птуха. — Ну что же, кричи, будто я дружбу пропил, честь пропил, совесть пролил. Да ведь, когда я узнал об этом, у меня во рту маковой росинки не было. А кроме того, есть у меня и еще кое-что для тебя. Не разберусь вот только…
— Помолчи! — шепнул ему Раттнер, увидав на пороге избы попа Фому. — Отойдем-ка в сторону. А где Илья, не знаешь?
Надо его тотчас же разыскать!..
X. Тарабарская грамота
Ночь, сменившая изнурительно жаркий день, не принесла прохлады. Попрежнему парило. Душная, неспокойная ночь.
Посадничий сад обрывался крутым песчаным яром к озеру. На краю яра, под липой, каким-то чудом перевалившей через Саяны, сидели Анфиса и Косаговский.
У ног их раскинулся Ново-Китеж, тихий, окутанный тьмою и сном.
Анфиса взглянула на Млечный Путь и, положив легкие свои пальцы на руку Косаговского, сказала:
— Глянь-ка, как «божье полотенце» расстелилось! То и есть дорога в мир. Мне батя сказывал!..
— Можно и другую дорогу найти, — улыбнулся Косаговский. — Лишь бы было у тебя желание уйти отсюда.
Девушка задумалась.