— Хотя радоваться-то как будто и нечему! Новость не ахти какая веселая, — продолжал Раттнер. — Не заплясать бы нам от этой новости на виселице.
— Да в чем же дело-то? — воскликнул Косаговский. — Не томи ты, пожалуйста.
— Хорошо. Слушайте, — сел снова на песок Раттнер. — Как только услышал я от Федора, что горит тайга, мне понятней стала первая фраза. Это и был кончик, по которому я размотал весь остальной клубок. Помните, я рассказывал вам о находке винтовочных гильз в подземелье лесного кладбища? Мы решили тогда, что гильзы эти оставлены в годы гражданской войны каким-нибудь партизанским отрядом, перебравшимся случайно через Прорву. Ты, Илья, высказывал тогда даже предположение, что партизаны эти погибли, все до одного в Прорве при поисках обратного пути. Это была очень правдоподобная версия, и я тогда согласился с тобой. Но теперь я уверен в другом! То лесное кладбище, или жальник, как ты его назвал, приспособили для своего притона «лесные дворяне».
— «Лесные дворяне»? — удивился Косаговский. — Но как же они могли попасть на жальник? Ведь кладбище лежит за Прорвой?
— Предположим, что через Прорву удалось случайно перебраться сначала хотя бы одному человеку!
— Кому? — спросил машинально Косаговский.
— Одному из членов шайки «лесных дворян». Хотя бы… дьяку Кологривову! — ответил Раттнер.
— Кологривову? — опешил окончательно летчик. — Но ведь он здешний уроженец, новокитежанин!
— А ты ему в паспорт смотрел? — засмеялся Раттнер. — Как ты думаешь, может быть на зубах уроженца Ново-Китежа золотая коронка? А я сам видел ее однажды, когда он засмеялся.
— Но тогда с другой стороны получается неувязка! — заспорил горячо Косаговский. — Мирские люди в Ново-Китеже в диковинку, и скрыть свое мирское происхождение Кологривозу не удалось бы.
— А разве все новокитежане знают друг друга в лицо? — отпарировал спокойно Раттнер. — Кологривов мог выдать себя за уроженца глухого таежного хутора. Чин на нем большой, попробуй спроси, откуда он родом. Пожалуй, угодишь в Дьячью избу. А как он посадника оплел, как к нему в великую милость и доверие попал, это для меня тоже вполне ясно. Я уже рассказывал тебе в Иркутске, что…
— Платина? — крикнул Косаговский.
— Да, платина. Вот почему новокитежская верхушка недавно лишь узнала истинную цену платины, вот почему прииском «белого золота» заведует сам дьяк Дьячьей избы Кологривов, то-есть один из бандитов шайки «лесных дворян». Добываемую в Игумновой пади платину делят между собой: Кологривов, посадник и два-три человека из новокитежских верховников, вернее всего, из числа местных «министров». Их превосходительства — президенты и министры — приобретают на платину в Китае и Монголии мирские шелка да бархаты, а Кологривов отправляет свой пай или часть его через хребет Суйлегем к нам в Сибирь, в общую казну «лесных дворян».
— Да! Теперь, пожалуй, сошлись все концы! — проговорил задумчиво Косаговский.
— Концы сошлись! — подтвердил уверенно Раттнер. — Теперь я понимаю, почему, когда нажмешь на хвост «лесным дворянам», они смываются за границу. Мне понятно теперь также, почему мы не могли открыть «местопребывание глазного штаба «лесных дворян». Мы никогда не нашли бы их главштаб, потому что он обосновался в жальнике новокитежан. Но вот мы и вернулись снова к этому лесному кладбищу, а следовательно, и к записке Памфила.
— Да, продолжай ее расшифровывать! — сказал Косаговекий.
— Я думаю, что сейчас на жальнике, который в записке Памфила называется просто могилой, — заговорил Раттнер, — сидит шайка «лесных дворян», возможно, та самая, которую накрыли в болоте под станцией Танхой и которая все же пробилась в Монголию, так как мы с тобой не смогли доставить своевременно пулеметы. А тайга сейчас горит, по словам Федора.
— Будьте покойны! — откликнулся Птуха. — Я в этом деле не ошибусь. Подождите вечера, зарево видно будет.
— Огонь, повидимому, приближается к жальнику, — продолжал Раттнер. — Вот тебе и об’яснение первой фразы — «На могиле горячо». Вторая и третья фразы: «Шпанка в пузырь лезет», «Надо винта резать» — тоже легко объяснить. Полезешь в пузырь, когда тебя со всех сторон подпекает, и, конечно, нарежешь винты, если не хочешь сгореть живьем. А куда бежать? Ясно, в Ново-Китеж! Войти в Ново-Китеж на их условном языке называется: «взять Варшаву». Поэтому Памфил, выполняющий у «лесных дворян» обязанности связиста и по их приказу пробиравшийся к Кологривову, и пишет дьяку: «Чтобы взять Варшаву без шухера», то-есть, чтобы войти в Ново-Китеж незаметно, без шума, сними ментов, иначе говоря — сними сторожевых стрельцов, освободи дорогу. Вот и все!
— Вчера под вечер Кологривов получил записку Памфила, — проговорил задумчиво Косаговский. — Следовательно, «лесные дворяне» прошлой ночью вошли в Ново-Китеж.
— В крайнем случае войдут сегодняшней, — добавил Раттнер.
— А ведь, пожалуй, это дело и правда для нас вешалкой пахнет? — спросил беззаботно Птуха. — Выходит, значит, с одной стороны — черемися, а с другой — берегися!
— Опасность со всех сторон, это верно! — согласился Раттнер. — Возможно, что с «лесными дворянами» придет и сам Гришка Колдунов. О нашем исчезновении трубят, наверное, газеты всего Союза. Поэтому «князь сибирской шпаны» легко догадается, кто именно находится в ново-китежском плену. А Колдун давно ищет возможностей свести со мной наши старинные счеты.
— Что же делать? — спросил Косаговский.
— Сию же минуту скрыться, уйти в подполье! — поднялся решительно на ноги Раттнер. — Удобнее всего это сделать в Усо-Чорте. А вечером сегодня я через Клевашного назначу собрание шахтеров и других «рукодельных людей». Надо ускорить темп событий. В случае удачи мы одним выстрелом убьем двух зайцев: свергнем власть верховников и живьем захватим Гришку Колдуна!..
ЕГО КОВАЛ ОКТЯБРЬ
Рассказ М. Ковалева
— Пуститя-то, товарищи-благородья, недалечка мы, до Ижевского вся!
Он просил, напевно растягивая слова, и широко открывал беззубую, странно яркую на сморщенном бледном лице дыру молящего рта.
Сверху, из распахнутых дверей облупленной теплушки смотрели на него глаза и штыки.
Заплеванный подсолнухом, липкий кисель перрона колыхался суматошной. горластой толпой. Мутное небо по-осеннему слезилось на ржавые рельсы путей, на изодранные крыши, облезлые бока надорванных паровозов, на осатанелые лица бородатых мешочников и плачущих оборванных баб.
Человек у теплушки, подняв голову, покорно ждал.
— Недалечка мы, пуститя-то! — снова начал он.
— Да ты кто есть-то, а? — перебивая, строго спросил широколицый сероглазый красноармеец в заплатанной гимнастерке, с наганом у пояса.
— Вотские ма! Удмуртен-лэн! — обрадовавшись вниманию, заспешил просящий. — Ма фронт бывал, ма в немчине плен бывал. Глазов нада… Четырех годов дома не бывал! — и вдруг, смешно распрямляя придавленную котомкой тощую спину, вотяк вытянулся и четко, уже почти без акцента отрапортовал:
— Шестнадцатого стрелкового полка, третьей роты, второго взвода рядовой Василь Терелейн, ваша благородья!
Теплушка загрохотала тяжелым, согласным хохотом:
— Наш, стало быть, фронтовой! — гудели голоса. — Из татар, што ли? Отстал он, ребята, по-царскому лепортует!
— Пустить, чего там! Слышь, из плена мужик!
Но сероглазый властно поднял руку и жестом задавил смех.
— Документ есть? — жестко сказал он вотяку. — Давай! А ржать тут, товарищи, промежду прочим, нечего. Тут воинский эшелон. Не к бабе под бок едете, а на белую гидру контра-революционного мятежа. Незнаемых людей приказываю не пущать!