— Здоров будь, кормилец! — закричали на дворе. — Здравствуй ж, отец наш!
Раттнер и Косаговский подняли глаза. На верхней площадки крыльца стоял посадник.
— Здравствуйте и вы, спасены души! — в ответ на приветствие народа тоже кланялся он в пояс.
Сбросив тулуп на руки подбежавших стрельцов, посадник начал спускаться с лестницы, осторожно, боком ставя на ступени бревнообразные ноги в желтых мягких сапогах. За ним шел дьяк, неся в охапке бумажные свитки.
Не мало времени прошло, пока посадник спустился во двор. Он подошел к скамье, стоявшей на дворе, под одиноким могучим кедром, оставшимся от былой тайги, и тяжело опустился на нее. Засучив затем рукава кафтана, словно собирался драться на кулачки, и охолив ладонью тучную бороду, посадник начал «править суд».
— Ну, дьяк, спасена душа, — сказал он, — начнем со Христом. Што у тя седни?
Дьяк махнул кому-то в толпе рукой, и к скамье выдвинулись люди, закутанные в меха. По меховой одежде, по висевшим за спинами лукам и «тулам», набитым стрелами, легко можно было узнать охотников.
— Откулешные? — спросил строго посадник.
— Промышленники мы, христа-ради, кормилец! — ответил тихим робким басом один из охотников, положив перед посадником уставной, семипоклонный начал. — До тебя с великой докукой пришли.
— Ведомо, чан, то тебе, кормилец, что соболиный оклад платим мы с великою нужею, и в том неоплатном окладе не раз на правеже стояли и в захабне[4]) сидели. Уменьшь, родимый, наш оклад! — бросился на колени охотник.
— Ага! — поднял значительно к носу палец посадник, но ничего больше не сказал и посмотрел растерянно на дьяка. Тот наклонился и начал что-то шептать посаднику на ухо.
«Вот оно что! — подумал Раттнер. — Посадник-то, оказывается, глуп, как боров, и на все глазами дьяка смотрит. Как в сказке — «звезда во лбу, а сам ни гу-гу!» Примем к сведению».
Дьяк выпрямился, глядя злобно на охотников. «Видимо, они ему приносом не угодили», — решил Раттиер. А посадник сразу приосанился.
— На псковскую деньгу я вам не верю! — вдруг рявкнул он сердито на охотников. — Век за вами податные стоят! Лежебоки… пьяницы!.. Теперь-то бы по чарыму[5]) только и гонять зверя, а вы, собольи вотчины да бобровые гоны оставя, в город прибрели!
— Какой чарым, кормилец? — оправдывался охотник, — Упал уж чарым! Тайга яко зреемо от снегу очистилась!
— Кормилец, скинь хучь десятину дьякам да поминок старцам скитским! — ползали на коленях охотники.
— Грому на вас бож'ьего нет! — всплеснул в ужасе руками посадник. — У святых старцев, за нас грешных пред богом предстателей, последнее добро отнять хотите?
— Стрель тебя в бок! — сказал злобно, но вполголоса молодой охотник. — У вас все только бог! А кроме бога еще и жизнь есть!
«Прекрасно сказано, молодой человек! — улыбнулся Раттнер. — Вот оно что? Оказывается, и здесь есть этакое расслоеньице? Очень хорошо! Тоже принять к сведению…»
Охотники потоптались, глядя в землю. И вздохнув, сказали уныло:
— Прощай не то!
— Бог простит, спасены души! — ответил сурово посадник. — Выходи, чей черед.
Из толпы выдвинулась кучка людей в рваных сермягах, подпоясанных мочалами, в кожаных фартуках и кожаных же шапках. Изможденные лица, на которых нездоровым блеском горели глаза, груди ямами, руки с пальцами, сведенными лютым ревматизмом, — все это говорило о каком-то диком, нечеловеческом труде. Но странно, эти оборванные, искалеченные люди держались смелее и независимее только что ушедших охотников.
— Ровщики[6])? — спросил посадник, заранее хмуря брови.
— Так, отец! — ответил бойко молодой парень с подпаленной бородкой и лицом, измазанным глиной. — Чего пытаешь, чай не впервой нас видишь!
— То-то, что не в первой! — буркнув озлобленно посадник. — Опять приказчикам своим чинитесь, супрбтивны?
— Не то, отец! — ответил спокойно парень. — Рассуди ты нас по-божьему! Получаем мы за десять пуд добытой глыбовой руды — три копейки! А в тех рудах бывает земля, мусор и камень всякой! А приказчики тое землю и каменья понуждают нас от руды очищать прочь! А такого уговору не было, сам знаешь. Заступись же за нас, отец!
Посадник, запустив яростно в бороду руку, наливался кровью, как свекла. Но молчал беспомощно, лишь смотрел умоляюще на дьяка. И дьяк выступил вперед. Поклонившись посаднику, он сказал:
— Дозволь, отец, слово реши! Есть здесь от железного ряда челобитчик. Допусти его до своей милости.
— Давай его! — обрадовался посадник, — Эй, где ты, спасена душа?
К скамье подошел степенный старик, одетый в опрятный желто-камчатный кафтан. Отвесив семипоклонный начал, он заговорил быстро, как по писанному.
— И все-то клеплют, как на мертвого, ровщики, отец. Покорыстоваться вокруг нас, гостей, они задумали! Плату дают им добрую. Ежели ровщикам ряженую плату накинуть, нам чистый разор будет. Тогда нам от торгу нашего, окромя проторей и убытков, проестей да волокиты, ничего не останется!
— Слышал? — обратился посадник к ровщику с подпаленной бородой. — Годите, я вас согну в дугу. Обленились, раденья к работе нет! Одно дело знаете — на жеребьевую выпивку гроши кусать! На соляные озера отправлю! Палы[7]) палить пошлю!
— От тоже дурные эти шахтеры! — пробормотал возмущенно Птуха. — Захотилы у такого бюрократа правду шукать!
— Куда хошь посылай! — ответил с вызовом молодой ровщик, — На палах да на солеварнях работа не тяжельше нашей.
— Ишь ты, спасена душа, какой смелой! — присмирел недобро посадник. Как имечко-то твое, крещеное?
— Микифор, а по прозвищу Клевашный, — ответил ровщик.
— Истинно, что клевашный[8]) ты, — заулыбался посадник. — В том лишь грех, что провора-то твоя на недобрые дела идет. А я вот тебя, Микешка, и пошлю палы палить! Авось, присмиреешь. Ась?
— Посылай! — тряхнул головой ровщик. — Што палы, што рудные ямы, одинаково втугачку приходится. Все едино, где хребтину гнуть! А только ведай, посадник, что ровщики по прежней ряде работать не станут!
— Ой, смелой ты, Микешко! Ой, смелой! — качал сокрушенно головой посадник — Молодой квас, и тот играет! А напрасно ты, Клевашный, перед нами борзость свою показываешь! Я ведь не высоко руку подымаю, да больно бью! Дьяк, — обернулся он к Кологривову, — запиши: Микифора Клевашного отправить на Игумнову падь, «белое железо» рыть!
Толпа шарахнулась назад, зашелестела испуганным шопотом, закрестилась. Ровщик остался один перед посадником. Даже под слоем желтой глины заметно было, как побледнел он и изменился в лице.
— Николи того не будет, чтоб пошел я белое железо копать! — глухо, испуганно, но с нескрываемыми бунтарскими нотками в голосе сказал Клевашный.
— Пошто? — изумился посадник.
— А сбегу! — ответил ровщик.
— Сбежи-ишь? — протянул зловеще посадник, снова наливаясь кровью, и вдруг крикнул неистово. Взять его, Каина, за караул!
— Стрельцы, вяжи! — крикнул и дьяк Кологривов.
Надворные стрельцы вносились к Клевашному.
— Не подходи, псы посадничьи! — рванулся он, ловко ударив одного из них ногой в живот. Стрелец поджался, выронив бердыш. Ровщик быстро поднял его и, вырвавшись из толпы, побежал к воротам. Около пушечного шатра он задержался на миг и, взмахнув бердышом, крикнул:
— Ужо достанется вам, пиявицы мирские! Будет еще посконная рубаха бархатным кафтаном помыкать!..
— Шибай его из пищалей! — взвизгнул дьяк Кологривов.