Постройка планера подвигалась быстро
Беспокойство деда было понятно. Василь Иванников недаром унизил себя до беседы с отузцем Могаметом. Планер, эта чортова машина, стоял готовым.
Христя собирался испытывать его в степи, чтобы осенними хрустальными днями, когда настанут состязания, войти в стан людей, желающих стать орлами.
* * *
Этот памятный день был особенно зноен, золотист и душен. Он был примечателен даже на четвертый месяц засухи. А засуха была в Крыму исключительная. Земля потрескалась. Травы сгорели. Деревья скрутили листики и стояли живыми трупами. Великая жажда обуяла всех. Собаки бродили, высунув язык. Коровы мычали жалобно. Лошади ходили к морю и, зайдя по брюхо в воду, боролись со зноем. Жаркий ветер взметал рыжий прах и плевался пылью.
Пляжи томились. Море злобно облизывало берега, бессильное освежить раскаленную землю. Нагретые словно на кострах камни белели под солнцем, как черепа и кости.
Утром Христя сказал Василю:
— Дедусь, я сегодня поеду в степь пытать планер…
На Христе была желтая, как яичный желток, рубаха, длинные черные штаны. На ногах были болгарские туфли-тарлики. Таким желто-черным запомнился деду Христя.
— Не поезжай, Христя, в степь. И еще раз не поезжай. Небо может разориться, и ты сломишь шею.
— Не сломлю, дедусь, — встряхнул Христя черными, с золотым отливом волосами.
А в Коктебеле уже плескались напевные болгарские речи о Христе и его летательной машине. Так, вероятно, древние греки говорили об Икаре и его крыльях, скрепленных шоком.
Приятель Христа, Григорий, под’ехал к хате на паре карих кляч. Болгары пришли пестрой толпой смотреть на невиданное зрелище — как парень едет ломать себе шею.
Коктебельские болгары не знали древнегреческого мифа об Икаре, но в их мозгу уже возникала легенда о болгарском юноше, осквернившем небо и сломившем себе шею в полынной ногайской степи, спаленной засухой.
Когда сняли с петли дверь, разобрали стену хлева и планер водрузили на тележку, из хаты вышел Василь Иванчиков.
Потомок пастухов и виноделов, он имел вид библейского пророка со своей белой бородой, темными горящими глазами и гордой осанкой фанатика. Его уважали в Коктебеле как поборника религии, справедливого человека и старейшего в селе. Патриаршья борода тоже внушала уважение.
— Христя, — сказал Василь, и голос его дрогнул. — Еще раз говорю, Христя, не езди в степь. Небо может раз’яриться и наказать тебя. — Он поднял пророчески палец, и в толпе болгар и болгарок пробежал ропот, как утренний ветер пробегает по ковылю и полыни.
— Небо может раз’яриться и наказть тебя! — и Василь поднял пророчески палец…
Христя виновато улыбнулся:
— Не могу, дедусь.
— Остановись! Еще раз остановись!
Григорий дернул вожжой, клячи тронулись. Остался сзади белобородый дед, болгарский старейшина, правозаступник неба. Стояла толпа болгар и смотрела на небо. Огромное, словно опрокинутая густо синяя чаша, небо было знойно, как никогда.
* * *
Три комсомольца, три члена союза воинствующих безбожников ходили по хатам и раз’ясняли, что Василь Иванчиков сам будет рад, когда Христя сделается летчиком, что небо разориться не может, что все обойдется благополучно. Болгары слушали внимательно, но молчали и только пытливо посматривали на небо.
Небо попрежнему было густо синим. Только там, где проведена невидимая линия горизонта между синим небом и синим морем, возникали тонкие жемчужнопепельные облака.
Когда комсомольцы перешли через деревянный мостик и стали обходить вторую часть Коктебеля, над морем кучились как клочья ваты облака причудливых форм.
Через час, когда в Коктебеле решили, что этот сорванец Христя, наверное, влез уже в свою чортову машину, из-за разбойной головы великана-Карадага показалась зловещая туча. Сажа, синька и молоко перемешались, чтобы дать окраску и расцветку этому небесному чудовищу. Туча ползла сине-черным драконом — медленно, но неотвратимо.
Тогда по Коктебелю пошел в стоптанных тарликах Василь Иванчиков. В глазах его горел фанатический огонь. Болгары высыпали из хат и с боязливым уважением смотрели на старейшего.
— Я говорил Христе. Я еще раз говорил Христе: остановись. Он не остановился. Он в степи. Он влез в свою машину. Я чую, я вижу это…
Около Василя постепенно образовалась толпа. Шли болгары. Шли болгарки. Держась за шерстяные черного домашнего сукна юбки, тянулись за матерями ребятишки, как ягнята за ярками.
— Я вижу богоотступника Христо. Он бледен. Он уже не улыбается. Небо сказало: берегись. И еще раз сказало: берегись!
Старик остановился. Остановилась толпа. Толпа росла (главным образом за счет женщин и ребят), разбухала, ширилась, но молчала, слушая своего пророка, своего патриарха.
В это время львиным ревом прокатился первый упругий раскат грома… Бархатная, сочная октава извещала Крым о готовящейся битве туч над морем, горами и степью.
— Последнее предупреждение, еще раз последнее предупреждение, — гремел пророчески Василь. — Но он не хочет вылезать из своей машины. Я вижу его… Он все еще сидит в машине.
С моря, с сине-зеленых гор рванулся ветер. Тополя зашумели.
И небо разверзлось.
На раскаленную, потрескавшуюся от зноя землю ударил могучий, как самум в Сахаре, всесокрушающий, как смерч на Индийском океане, тропической силы ливень. Не капли, не струи, не ручьи, даже не потоки, а бурные реки извергало разоренное небо.
В шуме дождя потонул голос Василя:
— Вот возмездие… Небо… ломает машину…
Толпа в панике разбежалась. Уже не было широкой улицы в Коктебеле, — мчался бурный злобный пенящийся поток, напоминающий Терек. С треском повалился вековой тополь.
По улице мчался бурный пенящийся поток
Далеко — у разбойничьей головы Карадага из черных и синих недр неба вырывались огненные копья молний и ломались о гигантский щит — море. Через несколько минут по улице-реке бешено мчались дрова, бревна, корыта, солома…
Болгарки крестились и шептали заклинания и молитвы. Овраг, пересекающий Коктебель, наполнился клокочущей водой. Вода перехлестывала через мост. Еще минута — и мост с жалобным треском помчался вниз по потоку. А ливень бесновался, бился в жуткой падучей, срывал крыши с хлевов, ломал заборы. Четыре коктебельских мостика были сорваны и унесены в море. Восемь коров из тощего болгарского стада неслись к морю, подхваченные потоком!.
Над морем стоял водяной дым, стеклянный непроницаемый туман. На Феодосийском шоссе, на спуске к мосту поток наполовину затопил автобус.
Курортники, стоя по пояс в воде, с ужасом смотрели, как все глубже и глубже садился лакированный ковчег в бурную реку.
Василь, уверовавший в свою пророческую миссию, широко крестился, блаженно и гордо улыбаясь.
Он говорил трем болгаркам, спасавшимся в его хате:
— Больше нет чортовой машины. И еще раз говорю — нет.
Ошеломленные болгары в ужасе смотрели на разбушевавшуюся водяную стихию.
— Потоп! — сказала старая болгарка.
Снова рванулся ветер, зазвенели стекла, и с новой неистовой силой ударила вода с разоренного неба..
Ребята заплакали. Скот замычал. Ужас лег на бледные лица болгар. Казалось, там, где было небо, стало море, и море ринулось на землю, чтобы уничтожить людей, смыть виноградники, сбросить в водяную бездну ветхие хаты болгар.
О, этот бешеный водоворот, этот крутой кипень — он вдохнул ледяной ужас в коктебельцев, он отнял разум у женщин и мужество у мужчин, он согнал краску с лиц и приказал серым губам шептать: