А цели были высокие. И ничто не могло заставить его от них отступиться. Бывало, будто следуя восточной философии единоборств, он, как ветка под гнётом снега склонялся, чтоб не сломаться, сбрасывал этот «снег» и, распрямившись, вновь устремлялся «к солнцу». Только понимание своей работы как долга, как миссии могло обеспечить подобную самоотдачу.
За почти полувековую историю его легендарного театра миниатюр было создано около 35 спектаклей, в каждом из которых он исполнял по 20–30 ролей – почти не покидая сцену в течение 2–3 часов. Огромная география гастролей. Около 45 миллионов зрителей только в театральных залах. И аудитория в сотни миллионов на протяжении нескольких поколений в СССР и почти всех соцстранах, куда его выпускали. Первые зарубежные гастроли его театра в 1958 году «продавили» поляки, поставив это условием подписания Договора о культурном сотрудничестве. По их завершении наш посол сказал, что это превысило усилия всех дипломатов в восстановлении отношений между странами после венгерских событий 1956 года. Фразы из репертуара Райкина, знакомые каждому, были растворены в обыденной жизни, придавали вес аргументам в споре, переводили в шутку назревающие конфликты, мгновенно образно проясняли суть дела. Это был своеобразный «код посвящённых», сближающий возникновением какой-то особой общности людей самых разных национальностей, конфессий, профессий, социальных и образовательных слоёв общества. Интересно объяснять завоевание такой популярности без ТВ, без специальных раскруток, но ещё удивительнее, как можно было удержаться на самом пике славы в течение четырёх десятилетий, вопреки всему, избегая любой конъюнктуры, не потрафляя публике.
Почти всеобщая любовь к актёру постепенно приобретала особое значение. В 70–80-е годы зал стал стоя встречать его появление на сцене. После стольких ролей, утверждавших победу над жлобами и бюрократами, бесчеловечностью и бессовестностью, продажностью и равнодушием, а в конечном счёте Добра над Злом, само время определило ему ещё одну роль. Сформировался образ Райкина, олицетворявшего не провозглашённую ещё тогда Гласность и возможную только в мечтах Справедливость. Для многих тогда он стал и защитником тех вневременных, основанных на здравом смысле общечеловеческих ценностей, которые (и это важно!) советская власть тоже декларировала. Но которые зачастую игнорировала на деле. И он своим искусством это проявлял, развеивал иллюзии, возвращал смыслы. В беспросветном информационном вакууме, в том закрытом обществе это было особенно важно. Для того, кто чувствовал ложь официальных СМИ, но вовсе не хотел считать себя антисоветчиком. Но уже не хотел быть винтиком в чьей-то игре. Как важно было убедиться, что этим мыслям, высказываемым в своём кругу, «на кухнях», созвучен и огромный зал. И Райкин помогал в этом. Трудно переоценить роль вызываемого им дружного, раскрепощающего смеха и в 30-е, и в 40-е, и в 50-е, и в 60-е, и в 70-е, и в 80-е годы!
В этом, может быть, удивительный парадокс – его смелая по тем временам сатира была и востребована народом, и официально признана властью. Он прежде всего защищал, а не обличал. Утверждал, а не отрицал. И это позволило ему тогда быть вне и выше сиюминутной идеологии. И, возможно, открывало путь к немыслимой по тем меркам свободе. И кто понимал это и шёл за ним по этому пути, сохранял свою самость и человеческое достоинство, обретал какую-то свободу тоже. К официально провозглашаемым понятиям чести, совести, социальной справедливости тогда ещё можно было апеллировать, а не относиться с юмором. (Какой-то в этом был маленький спасительный камешек, который теперь выбит.) В необъятном калейдоскопе персонажей, характеров, жизненных историй и проблем, воплощённых им за полвека, – вся наша история в противоборстве общества и государства, личности и человеческой природы. Его театр стал, по сути, уникальным общественным институтом, укреплявшим иммунитет против идеологического идиотизма, пробуждавшим личность, способствующим развитию гражданского общества.
Вряд ли возможно объяснить секрет этой пульсирующей актёрской природы – в каждый момент времени неповторимой и непохожей даже на самоё себя. Впитывающей и отражающей каждое событие, каждого собеседника и одновременно сохраняющей цельность своей натуры.
Эта застенчивая мягкость и несокрушимая твёрдость одновременно. Эта скромная манера держаться, мгновенно замыкающая на себя взоры любого количества людей в любом пространстве. Этот тихий голос, имевший оглушительный резонанс даже тогда, когда пауза несла нам информации больше, чем сегодняшний ор и текст в лоб. Эта способность смешить до слёз не собой, не будучи смешным самому. И тут же заставить прослезиться (уже не от смеха) огромный зал, который, затаив дыхание, будет слушать длинную проповедь его вступительного монолога, взывающего к лучшим сторонам человеческой души. Эта внутренняя потребность расти и развиваться до последнего дня, когда можно было бы «стричь купоны и почивать на лаврах». Не сочетаемое вообще сочетание безусловной гениальности и человеческой нормальности, мешающей как пожалеть, так и привлечь, как мы обычно любим.