Китай
А круг замкнулся на Китае,
А там такая тишина,
По каждой улочке Шанхая
Идёт Великая стена.
На каждом рисовом болоте
Стоят куски огромных стен,
Вы долго здесь не проживёте,
Всю душу не отдав взамен.
И не признавший их порядки,
Великий не узнав закон,
С китайцами играет в прятки
Очередной наполеон.
И если воля Чингисхана
Могла держать Китай в плену,
Не может новая сутана
Накрыть коварную страну.
Монгол споткнулся о китайца,
Китаец спас Святую Русь.
Но с ним попробуй побратайся,
Китайцев нет. Я их боюсь.
И на окраинах Тибета
Сел обессилевший монгол,
Конца пути-дороги нету,
Хоть полстраны сажай на кол.
Лишь гималайский горный сахар…
Китайца победить нельзя.
Не знают жалости и страха
Его покорные глаза.
Ясным днём и тёмной ночью
Ясным днём и тёмной ночью
Литература / Портфель ЛГ / Проза
Теги: Виктор Перегудов , проза
Святочный рассказ
Виктор Перегудов
Как часто, хоть и не всегда – не в каждой жизни – бывает, после детства прошло много лет. Очень много. Редко кто, давно уехав, часто навещает родные места. Я вот приехал. Пошёл искать то, что после разлуки находим только в родных местах. Пошёл на кладбище. Там они собрались, друзья детства, родственники (раньше у людей, знаете, много родственников было), соседи – иные и забытые уже совсем, и вдруг узнаваемые по портретам на скромных памятниках из искусственного камня с мраморной крошкой.
Как я побывал там у своих, у мамы и брата, которому страшный выпал смертный час – на пожаре в своём доме, про то я писать не хочу. К суровым своим годам я иногда сентиментален. Могу растрогаться до боли, когда надо вроде бы окаменевать.
Нашёл я там и друга детства Федю, по какому-то наитию. Дело-то было зимой, в начале января, в самые вот эти ледяные стеклянные морозы, да ещё у нас там всё было неимоверно снегом завалено, потому не до каждой нужной могилы я добраться мог, и одну из них просто случайно увидел. Натолкнулся взглядом на овальную, на камне, бедняцкой золотой канителью обвитую фотографию с двумя датами да фамилией с двумя буквами. Ну, здравствуй, Федя.
– Здравствуй, – говорит.
– Что, Федя, рано сюда собрался? – я спросил.
– Да хватит, пожил. Насладился, – он мне ответил.
Ладно, думаю, ещё не вечер.
Это роковая была мысль. Вечера у нас на реке бывают зимой неописуемые: алого небесного свечения, потом небо на западе багровым наливается, и скоро над головой и над всем миром лишь чёрное внимательное небо с шевелящимися мохнатенькими звёздами; иная вдруг сорвётся с места…
Сдуру, сдуру собрался я на реку в вечереющее сияние – и пошёл ведь искать сам себя: я помнил, как ватагами ходили мы детьми туда именно что вечером – костёр жечь на льду, сухой камыш палить. С гулом горит.
Когда ещё сюда приеду, ждать другого раза не стану – пойду, решил. Я тепло оделся, сверху шапка из лисы, снизу настоящие деревенские валенки – жена любимого моего племянника – крестника моего любимого, не разрешила в зимних сапогах идти. А ведь тёплые они – если на остановке в Москве стоять.
Я дошёл до Ганина ручья, что и в наилютейшие морозы никогда не застывал. Пар стоял там, где он впадал в реку. Я близко подошёл к кромке прибрежной, от ручья, полыньи, желая заглянуть в чёрную воду.
Лёд подо мной расступился.
Всё на мне стало тяжким, а тело мучилось и быстро сдавалось, хоть бился я изо всех сил, но дно тянуло к себе. Лёд обкалывался под руками, одеревенели, потом окаменели ноги, и вот густая ледяная вода во рту – и я не кричу даже.
Потом и не живу; я уже в лете.
В лете детского года, на реке, ранним утром. Я плыву, почти не морща тёплую нежную воду, я плыву в радужном тумане на другой берег реки, который не виден мне, потому что туман чудесно колдует со светом. Звуки же скользят по воде, и звуки эти далёкие-близкие.
Я к маме плыву, берег один я потерял, берег другой я никак не обретаю, а звуки – это шелестение весла в воде.
Из ниоткуда вдруг Федина пастушья лодка с низкими бортами, и цветы на бортах – свисают цветы с бортов, мокнут в воде, влекомые движением лодки.
– Куда ты плывёшь? – спрашивает Федя.
– На другой берег реки, – отвечаю я Феде замедленно, будто не понимаю сам, что же такое я ему говорю.