– На ваших глазах произошло становление новой России и Европейского союза. Как интеграция Испании в общеевропейское культурное пространство отразилась на отношениях наших стран?
– Россия и Испания, как сказал Хосе Ортега-и-Гассет, это страны, расположенные на «большой европейской диагонали», очень разные по природе, климату и по традициям. В то же время русская и испанская культуры – «пограничные». Они вобрали в себя не только европейское наследие, но и дух, образ мыслей «сопредельных» народов, которые оказали влияние на менталитет и восприятие действительности. После ухода Франко произошла окончательная смена внешнеполитических ориентиров Испании в сторону европеизации. Россия для нас, безусловно, интересная, красивая, интеллектуально насыщенная страна, часть общеевропейской культуры. Российско-испанские отношения достигли нового этапа развития: сегодня сотрудничество расширяется как в двустороннем формате, так и в рамках международных организаций.
Беседу вела
Марго Субботина
Притворяйся, что ты бумага
Притворяйся, что ты бумага
Литература / Литература / Шкловский – 125
Фото: Семён Мишин-Моргенштерн
Теги: Виктор Шкловский , дата , память
„…как мы пишем карандашом, так время нами пишет“
24 января исполняется 125 лет со дня рождения Виктора Шкловского. Юбилей не круглый, но и сам юбиляр всегда предпочитал округлости угловатость. Знаменитая афористичность его стиля парадоксальным образом оставляла мысль открытой для продолжения, позволяя ему вновь и вновь возвращаться к уже написанному, но при этом не повторяться. Работа, продолжавшаяся 70 лет, так и не приобрела оттенка системной законченности и академической полноты, превращающей наследие учёного в часть отошедшей в прошлое истории.
Последняя прижизненная книга Шкловского «О теории прозы» в 1982 году подхватила и продолжила книгу 1929 года с тем же названием, причём выбрав из неё наиболее ранние статьи. На её последних страницах Шкловский предлагает свой сценарий финала «Дон Кихота». На похоронах Рыцаря печального образа «Дульцинея Тобосская подходит, подсовывает руку под голову Дон Кихота, приподнимает её и кладёт книгу. Книгу «Дон Кихот». «Вот мой счастливый конец, – замечает Шкловский и добавляет: – И это можно изменить, как всё на свете можно изменить». Именно это и делает автор, подкладывая под голову своей новой и последней книге собственные ранние тексты. Завершённость теории заменяется открытостью прозы, безусловность конца уравновешивается бесконечностью творческой работы.
Конечно, имя Виктора Шкловского прочно связано с деятельностью ОПОЯЗа (Общества изучения поэтического языка). Он был его организатором; его манифесты («Воскрешение слова», 1913 и «Искусство как приём», 1917) обеспечили теоретический горизонт, ставший основой формального метода; скандально узнаваемый стиль его письма будет наиболее тесно ассоциироваться с формализмом, обеспечивая последнему известность за пределами филологической науки и почти неизбежно деля читателей на сторонников и оппонентов.
Однако его фигура и тот интеллектуальный опыт, который мы можем извлечь из его текстов, не совпадает с филологическим наследием формальной школы. И дело не в том, что после опубликованной в «Литературной газете» статьи «Памятник научной ошибке» (1930), в которой Шкловский провёл – оказавшуюся пунктирной – черту под формализмом, он продолжал писать ещё более полувека. Равно как и не в том, что его богатая на события биография разорвала привычную связь между наукой и библиотекой, между критической мыслью и письменным столом. Не связано это и с широтой приложения его творческих сил. Возможно, разгадка в том, что в случае со Шкловским мы имеем дело не только с теорией или историей литературы, но с литературой как таковой.
Казалось бы, то же самое мы можем сказать и о двух главных соратниках Шкловского по ОПОЯЗу – Юрии Тынянове и Борисе Эйхенбауме. Историческая проза Тынянова и его переводы Генриха Гейне говорят сами за себя. Эйхенбаум был автором романа «Маршрут в бессмертие» (1933), повести «М.Ю. Лермонтов» (1936) и сборника «Мой Временник» (1929), изощрённо экспериментировавшего с формой литературного журнала XVIII века. Однако литература была для них ещё одной возможностью реализации интереса к истории, порой позволяющей продвинуться в понимании её глубже, чем это могла сделать наука, но никогда с ней не смешивающейся. Для Шкловского же литература была постоянным модусом его мышления и существования, позволяющим ему «брать время под руку», «отвечая давлением на давление» (как Эйхенбаум в одном из писем к нему охарактеризовал эту способность друга).