Однажды, «за рюмкой чая» я путанно и сбивчиво начал «объясняться в любви» Высоцкому даже не от себя лично, а как бы от всего офицерского корпуса Советского Союза. В том смысле, что вот, дескать, десятки, сотни тысяч офицеров даже живьём вас, в отличие от меня никогда не увидят, но, я уверен, что восхищаются вами не меньше моего. А мне вот повезло и могу вам сказать об этом. Он очень с доброй, замечательной своей улыбкой сказал, примерно, так: да ладно тебе, Мишаня, голенища мне надраивать. Естественно, я стушевался, а он через некоторое время уже на полном серьёзе заметил, что вот-де служить ему хоть и не пришлось, о чём он всегда сожалеет, потому что всякий мужик должен армейскую лямку потянуть. Однако, если бы время его концертов, с которыми он выступал в армейских, флотских, пограничных, милицейских подразделениях сложить, то с учётом выходных, праздников и возможных самоволок на «полсрока государевой службы» (эти слова я точно помню!) наберётся. А на большее он и не рассчитывает.
Безусловно, война и служба были для Высоцкого очень и очень многомерными, дорогими и глубокими понятиями. Его детская, не вполне осознанная тяга к рыцарству и героизму всегда одевалась для него в солдатскую шинель. И по-иному, как мы видим, быть не могло. Но в силу сложившихся причин и обстоятельств ему не пришлось фигурально носить эту шинель. (Во время съёмок фильма «Штрафной удар» Володя, выполняя сальто, упал с лошади, сильно повредил ногу и заработал на долгие годы перемежающуюся хромоту. Много времени боролся со своим недугом, можно сказать – поборол его. Никто даже вообразить себе не смог бы, что артист как бы обречён на хромоту. Но факт остаётся фактом: по состоянию здоровья Владимир Семёнович не попал на срочную службу, хотя должен был по окончании съёмок призваться на четыре года в Военно-морской флот.)
Так вот, шинелька эта, образно говоря, всегда висела на гвозде в его творческой лаборатории. Виртуозно владея сарказмом и иронией, с успехом пользуясь ими при разработке самых различных тем, художник тем не менее ни разу не прибег к подобным приёмам при сочинении песен на военно-патриотическую тематику. Боль за несправедливо обиженных, досада на всякого рода недостатки, безобразия – были. Он часто и весьма критически отзывался о деятельности партийно-государственной верхушки. Конкретных примеров, увы, не помню, но что совершенно точно: Володя уже в те годы достаточно красочно пародировал генсека. И тем не менее столь модного сегодня нигилизма, скептического ёрничания над армейскими порядками, не говоря уже о святых понятиях фронтового бытия, Владимир Семёнович никогда себе не позволял. (Кстати, очень сдержанно отнёсся к нашим военным действиям в Афганистане.) Хотя изнанку армейской, флотской жизни он знавал предостаточно. (Отец окончил службу в должности заместителя начальника связи войск ПВО, у него было много друзей из высшего эшелона военного ведомства.) Но нет же, ни тени издёвки никогда не скользнуло на его поэтическом облике, обращённом в сторону войны и службы.
С позиций обыденной житейской логики это тем более удивительно, что тогдашнее руководство Вооружёнными силами, МВД категорически и напрочь не принимало и не признавало ничего сочинённого Высоцким, равно как и его самого. Многочисленные встречи, к примеру, с солдатской или матросской аудиторией проходили всегда или почти всегда, как говорится, не санкционированно, без ведома и разрешения вышестоящего командования, на страх и риск «офицеров из окопов» – так любил называть Владимир Семёнович строевых командиров взводов, рот, батальонов. Можно только представить, какой же огромной любовью пользовался бард у фронтовиков и служивых людей, если, несмотря на все запреты и табу, они с таким завидным постоянством, охотой и радостью с ним встречались.
Интерес к войне в широком смысле вообще к экстремальным, пограничным ситуациям, которые возможны в сфере человеческой деятельности (прежде всего в боевых условиях) у Высоцкого никогда не остывал. Его естественное любопытство ко всему новому, неизведанному в этом смысле освящено истинным, а не показным, книжным патриотизмом, и потому всегда было искренним. С любым человеком в униформе, с фронтовиком особенно, – что меня больше всего поражало, – он никогда не общался из корыстных, пусть и творческих, побуждений. Вот, мол, вы мне расскажите о том-то и том-то, а я это когда-нибудь использую для своего дела. Ему просто был интересен военный, а тем более воевавший, его судьба, его воспоминания, впечатления. А пригодится ли это для творчества, Владимир Семёнович о том никогда не загадывал. Видимо, поэтому никогда ничего не записывал. Во всяком случае, я никогда не видел, чтобы он помечал в книжечке или на бумаге чью-то фамилию, какой-либо эпизод, историю. Даже номера телефонов никогда не фиксировал, помня их великое множество. Но в нужный момент из глубин его действительно фантастической памяти, из недр его широкой, русской души появлялись нужные, единственно верные слова и мысли.