На второй день воробей, уже полноправный член нашей семьи, впервые чирикнул, на что средняя сестра, звонко засмеявшись, воскликнула:
– Наш Веч-Веч научился говорить!
О, какое поднялось дома веселье, даже Рукац замяукал! А воробей, словно польщённый тем, что развеселил всех, вовсю расчирикался. Все смеялись и галдели, только самая средняя сестра никак не могла понять причину охватившего всех веселья и удивлённо поворачивалась то к одному, то к другому, а когда старшая сестра объяснила ей, в чём дело, она так покатилась со смеху, аж до слёз.
Отношения между Рукацом и Веч-Вечом (неожиданно вырвавшаяся у сестры кличка так и закрепилась за ним) всех нас удивляли и очаровывали. Теперь Рукац целыми днями не выходил из дома. А ведь гуляка был ещё тот: бывало, зовёшь его, ищешь, а нет ни дома, ни во дворе. Теперь же сидит, положив белый хвост на передние лапы, и зорко следит за каждым движением Веч-Веча. Но как бы нас ни очаровывала такая картина, мы не забывали и о природных инстинктах Рукаца и его предков: когда дома никого не оставалось, хотя бы на короткое время, и на ночь, я (так как больше всего заботился о Веч-Вече) никогда не забывал накрыть коробку сверху. Не могу сказать, нравились ли наши предосторожности самому Рукацу…
По истечении недели у Веч-Веча прошло прежнее нервное беспокойство, и я освободил ему здоровое крыло. Он в своё удовольствие клевал корм, пил воду, попрыгивая, ходил из угла в угол коробки, взмахивал крылом, наверное, чтобы не забыть навыков полёта.
Живость движений Веч-Веча нравилась и Рукацу: следуя за воробьём, он тоже ходил, а то и бегал из одного угла коробки в другой. И Веч-Веч радовался ему: как только голова кота возвышалась над коробкой, воробей таращил на него свои кругленькие коричневые глазки, чирикал раз-другой и хлопал себя крылом по боку. При этом Рукац ещё выше тянул голову и дружелюбно смотрел сверху вниз…
Дней через десять, предварительно закрыв окна и дверь, я осторожно, чтобы нечаянно не навредить, освободил израненное крыло Веч-Веча и опустил его на пол. Правда, я боялся, что он сразу полетит к окну, ударится о стекло и травмирует себя. Но этого, к счастью, не случилось: Веч-Веч неспешно попрыгал к сидящему Рукацу, залез между его ног и стал под грудью. «Что он делает?!» – удивился я. Удивился, наверное, и Рукац. Когда воробей подлез под грудь, он чуть втянул живот и выгнул спину. Но Веч-Веч не задержался под грудью кота, вылез сбоку, вспорхнув, полетел к окну, сел на трёхлитровую банку с айраном и начал клювом поправлять перья освобождённого крыла.
– Ну как наш Веч-Веч? – погладив кота по голове, улыбаясь, спросил я.
Рукац, довольный, подняв нос кверху, вытянул голову, чтобы я погладил его ещё раз. Как только я это сделал, он сорвался с места, запрыгнул на подоконник, потянувшись, начал обнюхивать воробья. Но Веч-Веч, едва кошачий нос приблизился к нему, изо всей своей воробьиной силы ударил его клювом: «За кого ты меня принимаешь?!.» Рукац, не желая получить по носу ещё раз (а получил, наверное, ощутимо), спрыгнул на пол.
– Ну как, Рукац, уже не признаёт тебя Веч-Веч? – развеселился я. – Даже приблизиться не дал. Вот и уважай таких! Забыл, как ты освободил его из когтей ястреба… Теперь, когда крыло зажило, он разве останется с нами? Ему подавай простор неба и зелёные кущи…
Я говорил, гладя усы Рукаца, устраивающегося поудобнее на моих коленях, и действительно жалел, что Веч-Веч улетит от нас. Но кот растянулся у меня на коленях, словно всем своим видом говоря: «На таких обращать внимание – всегда быть на войне. Мы не из тех, кто обижает маленьких».
Дважды звонко чирикнув, словно понял меня и просил извинения, Веч-Веч прилетел и сел на спину Рукаца. Тот повернул к нему как будто озарённую улыбкой, но со скучной миной морду: «Ты, вижу, большой шалун. У меня нет охоты играть с тобой», – опустил голову на лапы и замурлыкал. Веч-Веч, кажется, его понял, спрыгнул в коробку и начал клевать зерно.
На два дня я дал Веч-Вечу полную свободу на кухне. Он радовал всю семью, хотя ни минуты не мог сидеть спокойно: чирикал, без конца перелетал с места на место. Позовёшь его, протянешь ладонь с хлебными крошками, он прилетит, сядет на ладонь и начнёт клевать. Сказать правду, во всей нашей семье только двое были недовольны Веч-Вечом: мать и моя старшая сестра, так как тот оставлял помёт на ковре, который они ткали. Каждый раз, убирая помёт, сестра сердито замечала:
– Что это такое? Нашёл место! Теперь один человек должен ходить только за ним…
– Этого нам не хватало! – возмущалась мама. – Просто издевательство! Выздоровел, так отпустите его.
Веч-Веч действительно любил сидеть на ковроткацком станке. Может быть, ковёр, над которым работы оставалось на несколько дней, напоминал ему луг, усеянный цветами. Мало ли, что для нас это ковёр, откуда про то знать воробью? С другой стороны, разве не свидетельствует о его разумности то, что он свою потребность всегда исполнял на одном и том же месте?