Макс Отто фон Штирлиц да я.
Чёрно-белый «Рекорд» волновался,
рябил, шумел.
По-другому он не умел.
Папа курил у печки.
Мама довязывала носок.
Кошка глядела на спицы.
Закипал берёзовый сок
за нашим окном
и в прифронтовом лесу.
Штирлиц спал безмятежно.
Мне верилось – всех спасут.
Сердце сжималось сладко,
как от сгущённого молока…
И время не замечало нас.
Свысока.
* * *
Остро пахнут мгновенья весны
отсыревшим порохом,
раньше пахли берёзовым соком,
теперь – за сорок нам,
тем, кому первой детской любовью
был Штирлиц-Тихонов.
Раньше время посвистывало шутя,
теперь как-то грозно тикает.
Ждал полжизни мгновения – этого? –
что ж, смотри.
В детстве лучше всегда.
И оно до сих пор звенит
глубоко внутри,
под большими снегами, как водится.
В птичьей груди его
не умолкает музыка Таривердиева.
* * *
Нет, у кошки, у собачки –
не боли,
улетай скорей подальше
от Земли,
из когтей своих добычу
отпусти,
сизым облаком лети
античастиц
к неизвестным, небывалым
берегам,
антиснегом на краю
останься там,
где в туманности Ракитовый Кусток
спит волчок небесный с огненным хвостом.
Не отпустила
Не отпустила. Грозилась повеситься.
Он остался.
Больше любила, наверно.
Был весь в отца.
Первый. Старший.
Батю не помнили фотокарточки.
Спит пехота
где-то под Курском, лежит вповалочку.
Беззаботно.
Здесь – лебеда, трудодни да пахота.
Сон короткий.
Быстро взрослелось
в чёрной рубахе той.
Бесповоротно.
Ближе к земле – проще выжить,
казалось бы.
Он и выжил.
Ниже к земле без единой жалобы –
небо ближе.
Небо держалось, скрипело на избах трёх.
И устало.
Вкрадчиво, как проступает на камне мох,
ела старость.
В том году засуха выгрызла дочерна
всё живое.
Мать отправлял к городской её дочери.
Под конвоем.
После до света курил под окошками.
Выла псина.
И тишина ртом немым перекошенным
голосила.
Всех поминала, кому не по возрасту
жмёт землица.
И не ослабить тесного ворота.
Не откреститься.
Мать хоронили за тысячу вёрст. И он
не поехал.
Вязла деревня в осени островом
по застрехи.
Жар ледяной оседал в крови спорами,
белым сором.
Спрашивал землю и небо, скоро ли?
Вышло скоро.
В город свезли против воли. На химию.
Врач в палате
детям сказал: он не помнит имени,
неадекватен.
Всё повторяет: откройте ставни, мол,
света мало.
И для чего ты меня оставила
..................................................
Последний
В печке не пляшет, а старчески шамкает.
Слышишь, не дышит кромешная стынь.
Нет ни принцесс, ни драконов,
ни замков тут –
остовы чудищ, а может, кусты.
Шепчут шаги невесомые чуткие
на чердаке – домовой стережёт
наше сокровище позднее, шутка ли,
счастье на старость. Месит снежок
тощая тень под худыми окошками,
чтобы волчок тебя в лес не унёс.
Слышишь, из ковшика
звёздными крошками
запорошило медведице нос.
Глухо крест-накрест
зашиты окрестности.
Не прошмыгнёт ни одна из дорог.
Много легло здесь, умаявшись,
без вести.
Ты постарайся выспаться впрок.
Спи и не слушай, как сердце колотится.
Будет бессонница – крёстная мать.
Доля студёней водицы колодезной –
мёртвой деревне глаза закрывать.
Дайпузырёк
тень монотонно
качается под окном
руки за спину
виновато прячет
позабытый на подоконнике
полупустой флакон
клянчит длинноволосый
и бородатый мальчик
серебрится на солнце ландыш
а может краснеет мак
Дайпузырек раскачиваясь сильней
шевелит губами
дурачок что возьмёшь
не приобрёл ума
так вышло едва родился и сразу
замер
(здесь тень отца является в образе
пьяного пастуха,
говорят, впал в горячку
и над колыбелью кого-то проклял,
масштаб трагедии невелик:
деревенский хам
и сын его, от которого никакого проку,
по дворам собирает бьющееся ничто,
сам в припадках бьётся
до смертной пены,