— Если у него душа воина (в те времена люди, действительно, говорили таким языком), если у него душа воина, он должен был бы упасть в благодарности к вашим ногам.
Томасов почувствовал, что погружен теперь в еще больший мрак. Он последовал за французом из комнаты и из дому, потому что понимал, что этого ждали от него.
Начинало темнеть, погода была очень плохая и улица совершенно пустынна. Француз как-то странно задерживался на улице. Томасов тоже не торопился, не теряя терпения. Он никогда не торопился удаляться от дома, в котором она жила. Кроме того, с ним случилось нечто удивительное. Она крепко пожала на прощание его руку. Он получил тайный знак расположения! Он был почти испуган. Земля покачнулась и еще не вернулась к своему обыкновенному положению. Де-Кастель вдруг остановился на углу тихой улицы.
— Я не хотел бы, чтобы меня видели с вами на освещенных улицах, мосье Томасов, — сказал он странно суровым голосом.
— Почему? — спросил молодой человек, слишком удивленный, чтобы быть обиженным.
— Из осторожности, — коротко ответил тот. — Нам придется расстаться, здесь. Но прежде, чем расстаться, я открою вам нечто, важность чего вы сразу поймете.
Пожалуйста, запомните, что это был вечер в конце марта 1812 года.
Давно уже говорили о холодных отношениях между Россией и Францией. В домах все громче шептались об этом и, наконец, это стало слышным и в официальных кругах. Вскоре парижская полиция открыла, что наша военная миссия подкупила чиновников в военном министерстве и получила от них некоторые очень важные секретные документы. Эти презренные люди (их было двое) сознались в своем преступлении и должны были быть растреляны в эту ночь. Завтра об этом будет говорить весь город. Но хуже всего было то, что Наполеон был вне себя от злобы и решил арестовать русского посланника.
Вот, что сообщил де-Кастель. Он говорил тихим голосом, но Томасов был оглушен, точно от удара грома.
— Арестовать! — бормотал он в отчаянии.
— Да, и держать, как государственного преступника вместе со всеми, принадлежащими к посольству…
Француз схватил руку Томасова выше локтя и крепко пожал ее.
— И держать пленными во Франции, — повторил он на ухо Томасову и, опустив его руку, отошел от него и остался стоять молча.
— И это вы, вы мне говорите! — воскликнул Томасов в порыве благодарности, которая едва ли была больше, чем его восхищение великодушием будущего врага. Мог ли брат сделать для него больше! Он хотел схватить руку француза, но тот был плотно закутан в плащ. Может быть, он не заметил во мраке этого порыва. Он слегка отступил назад и спокойно, точно говорил через карточный стол или как-нибудь в этом роде, обратил внимание Томасова на тот факт, что дорога каждая минута, если он хочет воспользоваться предупреждением.
— Да, конечно, — согласился проникнутый благоговением Томасов, — так прощайте. Нет слов, которыми я мог бы поблагодарить вас за ваше великодушие. Но клянусь, что если мне только представится случай, вы можете распоряжаться моей жизнью…
Но француз уже скрылся вдали темной, пустынной улицы. Томасов остался один и не потерял драгоценных минут этой ночи.
Подумайте, как в историю попадает простая болтовня. Во всех мемуарах того времени вы прочтете, что нашего посланника предупредила какая то знатная женщина, которая была в него влюблена. Конечно, было известно, что он пользовался успехом у женщин, но на самом-то деле предупредил его никто иной, как простак Томасов, бывший любовником совсем другого сорта, чем посланник.
Вот секрет, каким образом спасся от ареста наш представитель. Он и весь его официальный штат благополучно выбрались из Франции — как сообщает нам история.
А в числе этого штата был, конечно, и наш Томасов. У него была, по словам француза, душа воина. А может ли быть что-нибудь ужаснее для такого человека, как очутиться пленником накануне войны. Быть отрезанным от родины, когда она в опасности, от его военной семьи, обязанностей, чести и — что-ж! — и от славы тоже!
Томасов содрагался при одной мысли о нравственных пытках, которых избежал. И он лелеял в сердце безграничную благодарность к двум людям, спасшим его от жестоких страданий. Эти люди были удивительны! Для него любовь и дружба были два вида высочайшего совершенства. Он нашел два лучших примера этого и отношение к этим людям стало для него каким-то культом. Это повлияло на его отношение вообще к французам, хоть он и был большим патриотом. Он, конечно, возмущался вторжением врага, но в этом возмущении не было ненависти к отдельным личностям. Томасов был истинно хорошей натурой. Его огорчали человеческие страдания, которые он видел кругом. Да, он был полон сострадания ко всем видам людских горестей, не переставая быть настоящим мущиной.