Боабек напрягает палец. И сразу за ним — другие.
…Так вижу я сейчас то, что делалось сверху.
11
В акте, хранящемся у меня и подписанном Юдиным, мною и начзаставы Суфи-Курган, значится: «…нападение произошло в русле реки Талдык, ниже устья Куртагата. Одним из первых произведенных выстрелов убит сотрудник экспедиции Г. В. Бойе. Остальные участники экспедиции обезоружены и…». Но здесь я добавляю:
Пуля попала Бойе в область сердца. Он упал в реку. Я вытащил его, но он был мертв. Оставил его лежать на пригорке гравия. Карабин наш испортился. Караванщики оказались соучастниками басмачей. А мы трое — Юдин, я и Осман добрались до половины высоты противоположной стены. Дальше было невозможно карабкаться. Басмачи взяли нас в кольцо.
Банда, — сто, полтораста, две сотни оголтелых всадников, карьером, наметом, хлеща друг друга нагайками, стреляя, вопя, пригибаясь к шеям коней, — льется из щелок, по ложу реки, по склонам, со всех сторон. Каждый — жаден, безумен и яростен. Опьянелая, бешеная орда, суживая круг, пожирает пространство, отделяющее ее от добычи. Кто скорей до нее дорвется, тому больше достанется. Навстречу, пешком, медленными шагами, по склону горы спускаются трое. Два русских с маузерами в руках и один безоружный узбек.
В детстве мне часто виделся сон: морской вал, высотой до небес, поглощающий всю землю, весь мир — с неистовой быстротой идет на меня. Я один на берегу — микроскопически малый. Я иду навтречу этому валу. Во все глаза я смотрю вперед. Я чувствую тяжелую пульсацию — не сердца, — нет: остающихся мне секунд. Все ближе… ближе… И, вдруг, просыпаюсь… потный…
Это было похоже… Но я не проснулся.
12
Вся страна сплеталась из горных хребтов. Они сверкади снегами, и в расположении их была величайшая путаница. Множество лощин и долин покоилось между ними. В разные стороны текли реки. Всюду царило глубочайшее безмолвие и необъятным казалось безлюдье. Даже ветер не нарушал покоя высоких пространств. Над всем этим в лучах солнца таяло синевой небо. И только в одной точке босновался галдящий муравейник людей. Гуща из пеших и всадников копошилась вокруг троих. Здесь же — четыре верблюда, Бойе, наши распотрошенные ягтаны и вьюки, которыми распоряжались Закирбай, Суфи-бек, мулла Таш, старики. Конечно, обо всем этом я не думал тогда…
Аркан… За спиной мне вязали руки арканом, стягивая узлы. Словно со стороны наблюдателя, я рассчитывал: треснут или выдержат плечевые суставы? Они выдержали. Была только острая боль. Меня протолкнули в середину гущи, к разъятым ягтанам. Здесь, такой же связанный, поддерживаемый басмачами, Юдин, называл старикам каждую из вынимаемых вещей. Старики боялись: нет ли бомбы в ягтанах? К сожалению, бумб у нас не было. Закирбай попробовал записывать вещи (это удивило меня), но давка разорвала попытку «порядка». Басмачи терзали вещи и растаскивали из по щелкам. Меня потащили назад.
…Молодой басмач направляет на меня ружье. Инстинкт подсказывает: я улыбаюсь… Улыбка — единственое мое оружие… Басмач, кривя губы, кричит. Он разъярен, и дырочка ствола поворачивается перед моими глазами. Словно огненная точка ходит по моей груди мускульное ощущение того места, куда сейчас попадет пуля… Другой басмач отталкивает ствол, прыгает ко мне. Его прельстили пуговицы на моей брезентовой куртке. Он торопливо срывает их. Деревянные пуговицы ломаются под грубыми пальцами. Он все-таки их отрывает, одну за другой, шарит в моих карманах. Пусто. Его отталкивают двое других: им тоже надо пощупать меня. В маленьком поясном кармашке моих галифе — часы на ремешке. Восторженный крик. Вижу болтающийся обрывок ремешка… Добытчики убегают, дерясь и стегая друг друга камчами.
Разве расскажешь все? Было много всякого, пока длился грабеж внизу, на ложе реки. Таскали из стороны в сторону, накидывались с ножами, свистели камчами. Могу сказать: нам исключительно везло этот день. Было несколько поползновений снять с меня сапоги, но каждый пытавшийся завладеть ими бывал оттеснен жадною завистью остальных. Сапоги! Я все время таил надежду, что быть может удастся убежать. А если снимут? По острым камням, по колючкам, по снегу — как?.. Какой-то старик развязал мне руки. От проблеска жалости? Или понадобился аркан?
В расчете, что рискуя попасть в своих, они не станут стрелять, я стремился замешаться в гуще, стоять теснее, вплотную к басмачам. Старался держаться непринужденно, улыбаться, «свободно» ходить. Был нервный, почти инстинктивный учет — каждого слова, жеста, движения.