Их окружают, ведут. Высокий говорит женщинам: «…главное не надо бояться… держитесь спокойно… все будет хорошо, если не бояться»… Их уводят по горной тропе, вверх, откуда валится красный пожар заката. Что сделают с ними?
15
Два ягтана ходят подо мной, как коленчатые валы. Вверх, вниз, в стороны. Сейчас они упадут. Я балансирую, стоя на четвереньках, поддерживая свою же точку опоры.
Ягтаны слабо, наспех, примотаны к бокам лошади. В темноте я уже не вижу Юдина, который едет верхом впереди меня. Османа (он на крупе, за спиной басмача) я уже потерял. Понуканья, перезвякиванья стремян, щелканье копыт по камням.
Из темноты выплывают на нас, и снова удаляются всадники, перекрывая своими фигурами нижние звезды. Ледяной ветер. Холодно. Я насквозь мокрый — бежал вброд через реку. Горная ночь морозна. Ветер шершавый, длинный; он тянет от вечных снегов. Камнями, криками лошадей гонят рысью. Но из всех лошадей — с вьюком только одна — та, на которой прыгаю я. Вьючная лошадь может итти только шагом. Моя — задыхается, она загнана, на крутом подъеме она отстает. Кричу «надо перевьючить ягтаны, они падают, сейчас упаду»… Меня не слушают. С полдюжины камней впиваются в голову лошади, в шею, в зад. Лошадь хрипит. Подпрыгивая на ней, изобретаю тысячи уловок, чтобы удержать равновесие.
Конец подъема. Сразу же — спуск. Лошадь изнемогла, уперлась. Подскочили темные, в мохнатых шапках, нещадно бьют. Она дрожит, расширенно дышит и стоит. Мне жалко ее. Спрыгиваю. Ноги еще не отморожены: больно. Тяну лошадь за повод, через плечо. Ступаю босиком по острым заиндевевшим камням, словно по раскаленным осколкам стекла. Меня вместе с лошадью гонят рысью. Бегу, проваливаясь все ниже в темную пропасть. Пересиливаю боль.
Спуск окончился. Река. Поняли, наконец, ругаясь перевязывают ягтаны. Опять на них, в прискочку, вброд, через реку. Вода как черное масло тяжело шумит и бурлит. Ни зги не видать. Нет ни Юдина, ни Османа. Вокруг чужие, темные и молчащие облики всадников. До сих пор я угадывал знакомые мне места. Отсюда к Ак-Босоге — направо. А мы — прямо — в неизвестность — вверх по реке, по какому-то притоку. Едем по самому руслу, по мелкой воде. Густые брызги, как лед. Я коченею. Из под копыт осыпаются камни, и падения их я не слышу. На мгновенье внизу отразились звезды. Пытаюсь запомнить направление. Продираемся сквозь виснущие кусты. Шум реки все слабее, все глуше, далеко внизу, подо мной. Все яростней ветер. Ночь. Сколько мы едем — не знаю. Ночью нас завели в юрты, и потом повезли опять. В пути нас встретило утро. Мучили голод и жажда.
16
…Дальше некуда. Врезались в самый Алайский хребет. Перед нами отвес скалистой громады, ручьи падают в нее, распыляясь в воздухе. Налево — очень высокий, крутой травянистый склон, направо причудливые башни и колодцы конгломератов. На дне каменной пробирки — арчевый лес, похожий на зеленошерстное стадо. Однотонный ручей, травяная лужайка. Отсюда не убежать. На лужайке, скрытая от всех человеческих взоров, кочевка курбаши Закирбая, шесть юрт. По зеленому склону и в арче — бараны…
Нас вводят в юрту. Поднимают голову, в упор на нас глядит из глубины юрты старик Зауэрман. Впрочем, мы не удивлены!
— Вы здесь?
Моргает глазами, удрученно здоровается.
— И вас?..
— Да вот, видите…
— А где ваш третий?
— Убит…
— А..а… убит… Мерзавцы!.. Ну и нам скоро туде же дорога. На этот раз нам живыми не уйти! — старик умолкает, понурив голову.
17
Долго бесчинствовал Закирбай со своей басмаческой ордой. Резал и грабил. Двоих не зарезал: лесообъездчика Зауэрмана с женой. Беспомощны, боязливы и беззлобны старики. И сердца у них порченные: в гору идут — задыхаются. Не уберут. Покорно исполняют они все приказания. В рабов превратил их бандит. А когда разбили басмачей красноармейцы — бежал Закирбай с остатками банды в горы, и работников своих тоже забрал с собой. В глухих трущобах Алая, Кашгарии и Памире одиннадцать месяцев скрывались разбитые басмачи. От бескормицы, от больших переходов потеряли половину лошадей и скота.