Трудно стало жить Закирбаю. Все население поднялось для борьбы с басмачами. Ни в одном Кишлаке не смел показаться Закирбай. Население помогало красной армии, а где не было красной армии, организовало собственную милицию. И тогда, чтобы спасти обветренную и повисшую складками шкуру, решил Закирбай перекинуться. Заявил: «Больше я не басмач. Басмачи мне враги. Советская власть яхши. Буду бить басмачей везде и всегда».
Поверили Закирбаю. Заделался мирным жителем. Толстел, жирел, умножал стадо. А Зауэрман с женой вернулись в Гульчу, после одиннадцати месяцев плена. Но… все это в прошлом. — А теперь?
…На скучной собственной лошаденке возвращался в Гульчу из поездки в Ак-Босогу Зауэрман. Услышал тревожную весть, заехал к палаткам русских сообщить ее, заторопился узнать о судьбе жены, оставшейся в разгромленной басмачами Гульче, поехал один.
Семь всадников подскочило к нему:
— А-э! Старый знакомый. Оружие есть? Деньги есть?
— Вот, в кошельке немного…
— Сколько?
— Рублей двадцать…
— Покажи!
Зауэрман показал кошелек. Не сказал, что в сапоге у него еще 340 казенных рублей. Осмотрели кошелек. Оставили. Что с него взять?
— Ладно, уртак, поезжай назад — вон к тем юртам. Мы тебе ничего не сделаем. Крепко молчи, не оглядывайся, а если в сторону свернешь — убьем.
Торопились басмачи укрыться в засаду. К другой, покрупнее, охоте готовились. Зауэрман повернул лошаденку и поехал к юртам, над рекой. Юрты оказались кочевкой муллы Таша. Это от них бежало к реке стадо баранов, когда мы с караваном проезжали мимо, по ложу реки и тогда смеялись: «атака».
Ничего худого мы не знали тогда, а Зауэрман, уже пленный, видел наш караван внизу, слышал, как мулла Таш уговаривался с подручником пригласить нас пить чай и всех перерезать в юрте. Юдин случайно отказался от чаю тогда, а мулла Таш немного позже увидел и второй проходивший по ложу реки караван. Караван прошел и опять отдаленные выстрелы. Зауэрман понял все. А потом его привезли сюда. Лошадь у него отобрали — она здесь сейчас, пасется в арче, вместе с басмаческими.
18
Тахтарбай — родной брат Закирбая. Юрта Тахтарбая богата: одеяла, сложенные по стенкам, сундучки, посуда в подвесках, витых из шерсти. Узбекская камышевая цыновка, как ширма, по хорде отрезает женскую половину юрты. Как всегда посередине очаг, с треногами, казанами, кумганами, а вокруг очага — грязные кошмы и бараньи шкуры — подстилка, на которой полулежим мы. В юрту набрались басмачи, жена Тахтарбая хозяйствует за цыновкой. В ушах — монотонный гул непонятных мне разговоров. На фоне этого гортанного гула пестрят мои мысли.
Юдин и Зауэрман знают киргизский язык. Прислушиваются, понимают. Каждый изгиб настроения басмачей им понятен. Неожиданности смягчены контрастом других разговоров. А я — как глухонемой. Питаюсь только эссенцией лаконических фраз Юдина, произносимых украдкой, шепотом, которыми он уведомляет меня о важнейших моментах совещания.
А у киргиз есть еще скверная манера: самый пустяк, самую незначительную мысль передавать друг другу таинственным шепотом, отойдя в сторону, конфиденциально, присев на корточки, и почти соприкасаясь лбами. Может и ничего скверного нет в том, о чем они шепчутся в данную минуту, на виду у нас, а впечатление — отвратительное.
Время тянется. Сижу, жду… Впрочем Юдину и Зауэрману может быть хуже, чем мне. Я ничего не знаю, а какое у них напряжение во вслушивании… Конечно, хуже.
19
Юдин подошел в пологу выхода, когда все басмачи высыпали наружу, на топот, на шум и крики приехавшей снизу оравы. Кочевка суетилась. В криках была злоба, ярость — за стеной юрты шел какой-то яростный спор. Потом был свист, топот копыт и удаляющиеся голоса. Юдин повернулся ко мне, прошел на кошму, сел и шепотом, кратко сообщил, что приезжавшие решили прикончить нас, когда Закирбай вернется в кочевку. Юдин слушал все циничные подробности обсуждения, «как» нас кончат, все бешеные крики по нашему адресу. Но мне он ничего не успел рассказать, потому что в юрту снова ввалились басмачи. Они спокойно расселись вокруг очага, продолжая прерванный разговор.
20
В группе русских Юдин узнал только одного. Тот высокий, с умным лицом, что держал на руках ребенка — это был Погребицкий, заведующий Узбекторгом на Посту Памирском.