Я набралась смелости, прохромала к двери и позвонила. Подождала. Ноль реакции. Я позвонила еще раз. Подождала. Никто не открывал. Я осторожно нажала на ручку двери. Не заперто. Я остановилась. Сделала глубокий вдох — и распахнула дверь.
На меня обрушился шквал звуков — музыка, крики, смех.
Короче, тусовка.
Тусовки — это, вообще-то, не совсем мое. По крайней мере, те, на которые я имела честь быть приглашенной. Мне они казались слишком хаотичными. Мне не хватало конкретики, руководства к действию. В чем фишка-то? Что нужно делать? Я, конечно, понимала, что смысл в социализации, я все же не совсем тупая. Но все это было для меня настолько расплывчатым и неопределенным, что я просто терялась. Казалось бы, добавь какое-нибудь конкретное занятие, боулинг, пинг-понг — да любую хрень, — и все тут же обретет смысл. Но просто стоять и трепаться, напиваясь в течение семи часов подряд, — нет, я так не могу. Только не без дела. К счастью, такие страдания выпадали на мою долю нечасто. Не могу сказать, чтобы меня засыпали приглашениями.
Я вошла в дом. Сердце колотилось так, будто я шла на собственную казнь. Как индеец, я прокралась на цыпочках по коридору. Отчасти потому, что идти по-другому из-за заноз я просто не могла, отчасти от страха.
Я прошла по коридору — никого. Чуть дальше — никого. И вдруг я увидела всех сразу. Они были на кухне. Я чуть попятилась, выглядывая из-за дверного косяка. Большинству гостей было лет двадцать — двадцать пять. Они стояли группами по три-четыре человека, трепались и смеялись так громко, что уши закладывало. Контраст с маминым пустынным домом был разительный.
— Простите?.. — обратилась было я.
Но мой голос потонул в шуме. Будто ему здесь было не место, среди их говора с округлым «Л» и растянутыми гласными. Какой-то парень в шляпе на пару размеров меньше нужного раскатисто захохотал, схватившись за живот и согнувшись в три погибели. Шляпа слетела, но он не обратил на это никакого внимания.
Меня никто не замечал. Раздался пронзительный женский голос:
— Ой, не могу, хорош шутить, у меня аллерхия!
Я не сразу сообразила, что она имела в виду аллергию. Я прокашлялась и повторила чуть громче:
— Простите… Здравствуйте!
Темноволосый парень с ярко-оранжевыми веснушками обернулся и окинул меня безразличным взглядом. Веснушек было так много, что местами они сливались в целые островки, из-за чего его щеки казались грязными. Он критически осмотрел меня с головы до ног. То есть в буквальном смысле. Волосы. Лицо. Грудь. Перевязанная рука.
Я вдруг вспомнила, что на мне потертый желтый пуховик — оставалось только надеяться, что его убожество прокатит за винтаж, хотя я и сама понимала, что шансов никаких. На конопатом была довольно странная футболка — хот-дог с банкой лимонада в позе «Дай пять!». Он выплюнул в ладонь жевательный табак, и мокрый ошметок дугой полетел через полкухни прямо в раковину. Потом оглядел мои босые ноги и повернулся обратно к своим друзьям.
Я продолжала стоять, не зная, что теперь делать, и соображая, как бы тихонько отсюда выбраться, не привлекая внимания. Передвинула одну ногу, затем другую. Я уже почти добралась до коридора, когда какая-то платиновая блондинка с короткой челкой, заканчивающейся в трех-четырех сантиметрах над бровями, отделилась от группы гостей. При каждом шаге бедра ее покачивались, как если бы она шла по подиуму, а на ногах были черные сапоги на высоких шпильках, острых, как карандаши. Она чем-то напоминала Дебби Харри, солистку Blondie. С виду ей можно было дать двадцать четыре или двадцать пять.
— Ты что, лунатик? — спросила он, отхлебнув что-то ярко-зеленое. Она не сводила с меня глаз, прищурившись поверх бокала.
Будучи застигнутой врасплох, я так смутилась, что не смогла вымолвить ни слова, только молча смотрела на нее, широко распахнув глаза. Вид у нее был довольно вымотанный, будто она не спала несколько суток подряд. Молочно-белая кожа, на губах ярко-розовая помада, желтое платье с глубоким вырезом, под которым, насколько я могла судить, ничего не было.
— Какой у тебя красивый цвет… волос, — тягуче произнесла она. В ее речи сквозил легкий акцент — возможно, английский, — а голос был хриплым, как наждачная бумага. Как будто она выкуривала по две пачки сигарет в день с самой конфирмации.
Она отвела мою длинную, ничем не примечательную черную челку с лица, продолжая вести рукой до самого виска, где волосы были выбриты, а кожа такая тонкая, что прикосновение пронизывало насквозь. Я вспомнила, что не успела подбрить виски.