— Ты в курсе, что у тебя теперь моча в волосах?
— Что?
Как обычно, он предпочел не слышать того, чего слышать не хотел.
— Моча в волосах. А, ладно, проехали. Я прекрасно могу вербализовать свой страх. Если я что-то и могу поделать со своими страхами, так это вербализовать их.
Да? Прозвучало вполне убедительно, но это, конечно, вовсе не означает, что я была убеждена в своей правоте. Папа ничего не ответил, только продолжал на меня смотреть сверху вниз, засунув руки в задние карманы джинсов. Я дернула за шнурок и продолжила:
— Если ты так беспокоишься о моем самочувствии, мог бы, вообще-то, у меня поинтересоваться. А не у моего учителя. И уж точно не при первой же встрече!
Папа выдохнул через нос. Он что, фыркнул? Или он считает, что я сказала что-то смешное? И то и другое казалось мне одинаково оскорбительным.
— Я обещал, что мы постираем его футболку. Или отдадим деньги. Выглядит она недешево.
Мне наконец удалось расшнуровать ботинки, так что я осторожно встала, опасаясь новых вспышек боли, прошла в гостиную и плюхнулась на диван. Папа проследовал за мной.
— Ладно, — мягко произнес он. — Как твой палец?
— Так себе, — ответила я, чувствуя, как глаза предательски наполняются слезами. И эти слезы вот-вот польются через край.
— Так что же все-таки произошло? — спросил он.
— Я выпиливала…
Я замешкалась, подыскивая слова, но он не дал мне договорить.
— Ну, это я уже понял.
От высокомерия в его голосе слезы мгновенно отступили. Оно едва угадывалось, но, несомненно, присутствовало. Как же я ненавидела это его высокомерие! Сам он уверял, что это профессиональная деформация — якобы ему столько раз приходилось брать интервью у самовлюбленных людей, что высокомерие стало механизмом самозащиты и вошло в привычку.
— Я выпиливала полку, — закончила я.
— Но почему ты выпиливала полку на уроке скульптуры? Я думал, там возятся с глиной или из чего там лепят это все?
— Полка — это тоже своего рода скульптура, — в очередной раз повторила я.
— Нет, Майя, полка — не скульптура. Полка — это полка, а скульптура — это…
Я его резко перебила, подпустив в голос металла.
— Как бы то ни было, я делала подарок для Яны.
— Для Яны? — растерянно переспросил он.
В его взгляде читалось удивление. Мы не часто о ней заговаривали.
— У нее день рождения на следующей неделе. Сорок пять.
— Я помню, — не сразу ответил он, но я знала, что это ложь. Он и про мой-то день рождения никогда не помнил, хотя специально записал в мобильный.
Он сел рядом и обнял меня за плечи. Рука его была теплой и тяжелой. От него пахло одеколоном, который мне никогда не нравился, и немного потом. Я представила, как он несся в травмпункт. Он уселся поудобнее на чуть продавленной подушке, и диванная кожа заскрипела.
Идея кожаных диванов всегда мне претила. Они казались страшной пошлостью. Но, привыкнув сидеть на коже дохлой коровы (или из кого уж их там делают), я не могла не признать, что диван был страшно удобным. Что не отменяло его уродства и дешевых понтов. Для папы же диван был любовью с первого взгляда, поразившей его в мебельном магазине. Не просидев на нем и минуты, отец заявил, что просто обязан его купить. Диван оказался на редкость дорогим. Мне вспомнилась Долли Партон, однажды заявившая: «Вы не поверите, во сколько обходится такой дешевый вид».
Сам диван не мог бы сказать лучше.
Папа убрал руку и откинулся назад. Сразу стало холоднее.
Он вздохнул и сказал:
— Мне, наверное, нужно ей позвонить?..
— Кому?
— Яне, кому же еще.
— Зачем?
— Что значит «зачем»? Ты, если помнишь, имела неосмотрительность отпилить себе палец.
Он хохотнул, но тут же снова принял серьезный вид.
— Надо ей сообщить. Как-никак она твоя мама.
— Я могу ей сама рассказать все на выходных, — поспешно предложила я, поглядывая на часы.
Четверть девятого — до следующего приема «Цитодона»[1] оставалось больше получаса. Наркоз совсем отошел, и то, что раньше ощущалось тупой болью, превратилось в яростные удары отбойного молотка. А, гори все огнем! Я вытащила упаковку из кармана куртки и выдавила круглую белую таблетку. Отправила ее щелчком ногтя прямо в рот, поймав на лету, как соленый орешек. На папу этот фокус впечатления не произвел.
— Ты правда думаешь, что тебе стоит завтра ехать в Норрчёпинг? — спросил он, наморщив лоб.