Все начинается с того, что muto (muti в соответствующем падеже), как и прямые, от того же корня, разноязыкие сородичи этого слова, означает, прежде всего, "немой", а лишь потом "молчащий", "молчаливый", "тихий". Поэтому было крайне соблазнительно перевести последнюю строку стихотворения так: "Мы сойдем в теснину немыми" – точь-в-точь как в известных мне английских переводах. Эта интерпретация имеет еще одно достоинство: она очень в духе истинного первоисточника, то есть Данте с его метафизическим реализмом. Данте, как и его время, привержен абсолютным, абстрактным ценностям и понятиям. Немота естественным образом присоединилась бы у него к слепоте и глухоте – полнокровным акциденциям, а не преходящим дистинкциям вроде молчания или упрямства.
Беда только в том, что Павезе – не Данте, причем очень сознательно не Данте. Он – порождение другого времени, уже не сын католической церкви, вообще, едва ли христианин, и, главное, иначе изобретателен. Кроме того, за последние двести лет поэтическая метафизика стала куда более индивидуальной.
С учетом всего вышеизложенного мы просто не можем не обратить внимание на следующее обстоятельство: в данном стихотворении "немота" уже занята (в седьмой строке) словом taciuto. Причем, в точной аналогии с muto из последней строки, это замещение не является само собой разумеющимся, первоочередным. Ибо tacito (латинское слово, также проникшее во многие европейские языки) – это, прежде всего, "молчаливый", "тихий"4, а лишь потом "безмолвный, немой". Как легко видеть, ровно наоборот.
Для того чтобы обоснованно заключить, что слова muto и tacito грациозно заняли семантические ниши друг друга, необходимо сначала показать, что они не были (и не могли быть) использованы по прямому назначению. То есть: что невозможно запросто проинтерпретировать (и перевести) muti как "немой", а taciuto как "тихий", избавившись от проблемы (инверсии) как таковой.
Суть дела, как обычно, в том, что интерпретировать и переводить нам приходится не слова, а целые фразы. Присмотримся к строкам 4-8:
Sorda, come un vecchio rimorso Глухая, как старое угрызение,
O un vizio assurdo. I tuoi occhi Как абсурдный порок. Твои глаза
Saranno una vana parola, Станут пустым словом,
Un grido taciuto, un silenzio. Немым криком, тишиной.
Речь о смерти, "глухой, как старое угрызение". Перечень метафизических качеств смерти (и Прекрасной дамы заодно) Павезе начинает с вполне дантовского sordo – "глухой". В таком случае ее, смерти, или твои, Констанс, дивные глаза просто обязаны стать немым, а не тихим криком – в силу естественного противопоставления. Стало быть, слово taciuto употреблено в побочном значении "немой", то есть нарочито неуместно, вместо muto. Эта нарочитость вдвойне выпукла, ибо над пассажем, в котором присутствуют sordo в своем прямом значении "глухой" и tacito в побочном значении "немой", неизбежно и ощутимо витает богатое слово sordomuto – "глухонемой", самим своим сложносочиненным (следовательно, железобетонным) существованием указывая на свершающееся искривление языкового пространства. Павезе создает, не произнося его вслух, новое, раздражающее, невиданное слово – sordotacito. Налицо сознательно порожденная им проблема – проблема искусственного словообразования.
Это еще не все. Почти в той же степени не по прямому назначению используется и третье "загробное" слово – silenzio. Оно, прежде всего, "молчание", и лишь затем – "тишина". Однако глаза смерти ни в коем случае не могут стать "молчанием" – только "тишиной"5. Значит, не на месте, точнее, не на своем месте, а на месте соседа оказалась вся "молчальная троица" – tacito, muto и silenzio. Только sordo, с которого все началось, не создает проблем.
Теперь становится прозрачным поэтический замысел Павезе. Смерть глуха (sordo), крик нем (tacito), глаза станут безмолвием (silenzio). Налицо картина примордиальной, первозданной мощи, прямо как дантовом "Аду" или в "Мире безмолвия" Кусто, ибо в обеих средах задействованы вечные, абстрактные, не знающие речи стихии. Рыбы, как известно, не говорят6. Грешники (обитатели соответствующего круга) тоже. Все как у Данте. Однако на самом деле в мире Павезе никакой вечности, никакой немоты, никакого безмолвия нет и в помине – ибо вместо "вечных" слов он использует "смертные", преходящие понятия. Крик на самом деле не нем (как декларируется), а тих, глаза – молчаливы, а не немы. В результате итоговая картина человечна, а не надмирна, как у "нашего все". Поэтому и в ад (или проще, в смерть, ибо в ад Павезе не верил) мы сойдем терпеливо, молча, сжавши губы (un labbro chiuso), высоко ценящими молчание, но не немыми. Сохранившими дар речи, хоть и не желающими говорить. Иными словами, не как осужденные грешники в цепях и с вырванными языками, а живыми, целыми и по доброй воле. Свободно. Совершенно свободно.