Тем не менее, и у последнего варианта есть недостаток, искоренить который мне не удалось. Оригинал, как я уже отмечал, содержит превосходное внутреннее созвучие verrà – avrà. Для полного счастья необходимо, чтобы два глагола, попавшие в строку, также были созвучны. Изобрести такую пару (во всяком случае, достойную) я не сумел. Поэтому и в полный перевод стихотворения, и во всевозможные цитаты у меня попало скромное "Смерть придет, и у нее твои глаза". После мучительных размышлений, испытаний и сравнений я предпочитаю именно его. Быть может, временно.
13
Пришло время вспомнить, что смерть – это соблазн. Для любого жителя Востока, для любого безнадежного больного, для нескольких моих покончивших с собой друзей, для большинства наслушавшихся музыки европейцев. Уж точно с точки зрения Павезе. Этот соблазн, попросту, влечение к смерти, раз воспринятое, нелегко побороть. Очень многим так и не удается.
Признаюсь: отношение Павезе к жизни и смерти мне близко и понятно; в молодости я его, пожалуй, разделял. Сегодня оно часть моего прошлого, заодно, вероятно, и моего будущего. От взгляда на смерть как на избавление (от старости, от бедности, от болезни; не сегодня, так завтра; не здесь, так там; всегда найдется, от чего) никуда не деться. Тем не менее, по утрам я весело над ним посмеиваюсь.
Начну с самого начала. С слегка завуалированной цитаты из немецкого источника, обильно попорченного древнегреческим.
Водораздел между двумя единственно возможными для европейца противоположными взглядами на смерть (в обоих случаях, как на соблазн) проходит ровно посередине между английскими глаголами to suffer и to endure – с их сложной историей и этимологией. Совсем не случайно один из них (to endure) уже упоминался выше. Павезе, для которого разговоры о смерти, вернее, о самоубийстве были в течение десятилетий жизненной потребностью, как многие до него и после него, как всякий специалист по английской литературе, как серьезный поэт, как истинный романтик, наконец, молчаливо переадресовывал их Шекспиру. Соблазнительно пойти за ним следом. Тем более что в такой пестрой ситуации неизбежно приходится апеллировать к "Гамлету" как первородному выразителю определенной идеи. Как мы увидим, Павезе в течение многих лет так и поступал. Пока, в самом конце, не вспомнил о "Короле Лире".
Тот, кто боится смерти, обычно предпочитает о ней не говорить. Тот, кто не боится, но четко, по-военному осознает ее неизбежность (что непросто, ибо обязывает, самое меньшее, задуматься о механизме смерти; я как-то спросил у одного ученого врача: отчего, каким образом, собственно, мы умираем? – и не получил внятного ответа), находится в довольно странных отношениях с жизнью. Да и живет ли он вообще? Еще важнее помнить следующее: на протяжении тысячелетий люди, полагавшие, что в реалиях они искушены, абсолютно не понимали, что такое смерть8, зачем она нужна и чем отличается от жизни. Конечно, жизнь – это тоже совсем непросто, особенно для рефлексирующего человека. Тем не менее, стихийное ощущение жизни как движения, как преодоления, как процесса приобретения опыта позволяет самому требовательному интеллектуалу вообразить себя мастером темы. Со смертью все гораздо сложнее – к тому же, поди ее ощути! Немудрено, что философы-идеалисты всех веков и рангов обломали об нее зубы.
Всякая последовательная метафизика по своей сути, по своей природе отрицает смерть. Именно поэтому метафизика не способна убедительно объяснить, что такое смерть и для чего она придумана, вообще, малопригодна для обсуждения этой темы9. В отчаянии метафизика последовательно изобретает ад, рай, бессмертную душу, вечные наказание и награду – все, что угодно, только бы не сталкиваться со смертью всерьез. Смерть – из другой картины мира, она не только удобна, но и необходима материалистам, обитателям естественной истории; для них она – просто для жизни новой. Для всех прочих смерть, прежде всего, помеха в рассуждении, закладка в дневнике, палка в колесе. Осознание реальности и осмысленности смерти суть смертный приговор метафизике. В метафизических проектах (на их потребу) тем или иным образом заложена вечная (не слишком желанная, не непременно индивидуальная, но все же) жизнь. Она же надежда, наказание, неизбежность. Вечные муки в аду – замечательное алиби отвергающего смерть идеалиста. Итак, либо вечность, либо смерть! Если бы при этом метафизики хоть отчасти представляли, что такое время! Вечность – это гораздо проще и надежнее, тем более, что страх перед адом всегда сильнее, чем надежда на рай. Поэтому некая социально значимая книга прямо утверждает, что смерти нет. Другая, также неистребимая, столь же прямолинейно внушает, что рая нет. По сути, обе они признаются, что ничего разумного сказать о смерти не могут. Куда там! Даже Сократ, устами Платона, рассуждающий о смерти, впервые по-настоящему неубедителен.