Однако гуигнгнмы, живущие под властью разума, так же мало гордятся своими хорошими качествами, как я горжусь тем, что у меня две руки; ни один человек, находясь в здравом уме, не станет кичиться этим, хотя и будет очень несчастен, если лишится одной из них. Я так долго останавливаюсь на этом предмете из желания сделать, по мере моих сил, общество английских еху более переносимым; поэтому я очень прошу лиц, в какой-нибудь степени запятнанных этим нелепым пороком (this absurd vice), не отваживаться попадаться мне на глаза".
Честно говоря, я охотно заменил бы "нелепый порок" перевода на "абсурдный порок" оригинала. Но большого значения это не имеет.
Итак, "абсурдный порок" – это изначально просто нелепая гордость (несомненно, напрасная), осознание нелепости привязанности к отвратительно-человеческому, естественно сопровождающее желание уйти из мира (из английского общества, из Дании-тюрьмы, из жизни). Это восхитительное преобразование (Свифта в прах) Павезе построил не без помощи Шекспира, которого понимал и любил. Уход в смерть – из гордости.
Самоубийство из гордости, во избежание контактов с миром, якшания с ним, подчинения ему или решения поставленных им проблем, безоговорочное осуждение мира были проходными местами античной культуры. Быть может, не в последнюю очередь именно это имел в виду Павезе, говоря (цитата была приведена выше), что греческие и римские классики становятся гораздо понятнее после основательного посещения литературы нового времени. В случае с Шекспиром, одним из несомненных отцов новой литературы, это почти банальность – ибо он не только заставил покончить с собой немало своих героев (вспомним только для затравки Ромео, Джульетту, Антония, Клеопатру, Отелло и Лукрецию), но и вложил в уста Гамлета великолепную апологию самоубийства. И не просто самоубийства, а искомого самоубийства из гордости.
"Быть или не быть, – говорит Гамлет, – значит или продолжать жить и позорно мириться с жизнью, какая она есть, или покончить с ней и тем, что за ней стоит". Наивная традиция переводить прославленный монолог в духе иной дилеммы – пассивного приспособления к общественному злу или активной борьбы с ним – не выдерживает ни обращения к оригиналу, ни даже разбора любого вменяемого перевода. Она ошибочна от начала до конца10. Для Гамлета жизнь ужасна в любом случае – безотносительно к тому, какова она в каждый конкретный момент в любом данном месте, тем более – в его собственном случае; прежде всего, она унизительна, а благородному человеку не следует мириться с унижением. Его смущают не столько личные проблемы, сколько наличие в мире врожденного зла и иных непорядков, искоренить которые целиком, естественно, невозможно. Прекрасное to take arms against a sea of troubles, and by opposing end them означает не донкихотову мобилизацию в странствующие рыцари, защитники угнетенных, а принципиальную, буквальную, гордую оппозицию миру – выбор смерти как избавления (блестящая игра слов: to take arms – "наложение рук", а не "вооружение"), как выхода из недостойной игры. Смирение паче гордости.
Шекспир устами Гамлета поставил читателям всех времен удивительной красоты эмоциональную ловушку, в которую за последние четыреста лет кто только не попадал. Павезе она представлялась пленительной.
Гамлет говорит: смерть – огромный соблазн. Жизнь отвратительна, уход из жизни – дивное, прекрасное, благородное, единственное достойное (по крайней мере, для рыцаря) решение проблемы налаживания отношений с миром. Посмертная пустота благодетельна и великолепна. Недостатки? Пожалуйста. За уход приходится расплачиваться короткой болью (удар стилета), но в сравнении с призом она пустяк. Но вот беда – действительно ли после смерти пусто? Не оживем ли мы там? Не променяем ли шило на мыло? Одну жизнь – на другую? Только бы знать, что там нас не ждут посмертные сны, только бы убедиться, что там нас никто не оскорбит – и не остановит тем самым наше бегство из мира… Тогда короткая боль – недорогая цена за вечное блаженство.