Запомним это слово – бегство.
Безмерный талант Шекспира заставляет читателя проглотить главную аксиому Гамлета – пустота прекрасна. Примем ее на минуту и мы. Что дальше? Удар кинжалом, конечно, удовольствие маленькое, но ведь существуют и иные способы ухода. Скажем, сильнодействующий яд или пистолет. Самое главное – правильно понять намек. Шекспир, более или менее последовательный атеист, весело подмигивал читателю: мы оба превосходно знаем, что там, после смерти, и в самом деле ничего нет. Бояться нечего! И терять тоже – при условии, что жизнь действительно неудачная, унизительная шутка. Осталось только найти быстрый и безболезненный патент.
В шестнадцатилетнем возрасте все мы отчасти, если не более того, Гамлеты. Инфантильный (не побоимся) Павезе сохранил подростковое отвращение к реальности и в зрелом возрасте. Это обстоятельство не мешало ему здраво квалифицировать страсть к самоубийству то как болезнь, то как порок. Гордость Свифта и гордость Гамлета, единых в своем отвращении к жизни (я рекомендую всякому, кто хоть немного сомневается в человеконенавистничестве Джонатана Свифта, перечитать знаменитое эссе Орвелла о его творчестве), изящно названы им "абсурдным пороком". Павезе был им заражен, сознавал это, даже гордился – но, тем не менее, вместе с Шекспиром отлично знал, как следует возражать Гамлету.
Гамлет, смертельно больной "абсурдным пороком", не искал рационального выхода из драматической ситуации, в которую поставили его сюжетные обстоятельства. Он вовсе не намеревался убить Клавдия и завладеть престолом, как герой мрачной новеллы, откуда Шекспир позаимствовал сюжет своей трагедии. Зачем ему престол? Собственно, именно потому, что править Данией унизительно, Гамлет и не убил Клавдия во время молитвы. Для юного принца гибель отца – не столько позорное злодеяние, сколько органическая часть картины мира и, следовательно, еще один повод для расчета с жизнью. После беседы с призраком Гамлет создал великолепный план (недурной вопрос – о чем он думал раньше): он решил уйти из жизни, но не один, умереть – но вместе с Клавдием, еще точнее – устранить его перед тем, как уйдет сам. Осуществлением этой фантазии (месть плюс благородный уход, невозможный, недостойный, пока месть не свершится; в свою очередь, свершив ее, жить недостойно) и стала дикая заключительная сцена трагедии с несимпатичной горой трупов. К сожалению, она вполне осмысленна, ибо дарит Гамлету искомый катарсис, насыщение его "абсурдного порока". Лишь на пороге смерти, совершив все, что задумал, вдобавок, ощутив действие яда, Гамлет на минуту светлеет (увы, как и Павезе, обратившийся за помощью к Маяковскому и к "Королю Лиру"). Последним значимым поступком (но не последними словами, о словах ниже) умирающего Гамлета становится предотвращение самоубийства Горацио. От давно задуманного самоубийства – к продлению жизни друга, также рвущегося умереть. Пусть ненадолго. Впрочем, и в этот момент Гамлет называет смерть felicity – блаженством – и допивает кубок с ядом.
Несколько попутных слов о переводах релевантных кусков "Гамлета". Давайте еще раз убедимся, как страшно нас обманули; наиболее вопиющие места выделены красным.
М.Лозинский
Гамлет:
Horatio, I am dead; Горацио, я гибну;
Thou livest; report me and my cause aright Ты жив, поведай правду обо мне
To the unsatisfied. Неутоленным,
Горацио:
Never believe it: Этому не быть;
I am more an antique Roman than a Dane: Я римлянин, но датчанин душою;
Here's yet some liquor left. Есть влага в кубке.
Гамлет:
As thou'rt a man, Если ты мужчина,
Give me the cup: let go; by heaven, I'll have't. Дай кубок мне; оставь; дай, я хочу.
O good Horatio, what a wounded name, О друг, какое раненое имя,
Things standing thus unknown, shall live behind me! Скрой тайна все, осталось бы по мне!
If thou didst ever hold me in thy heart Когда меня в своем хранил ты сердце,
Absent thee from felicity awhile, То отстранясь на время от блаженства,
And in this harsh world draw thy breath in pain, Дыши в суровом мире, чтоб мою
To tell my story. Поведать повесть.
Б.Пастернак
Гамлет: …все кончено, Гораций.
Ты жив. Расскажешь правду обо мне
Непосвященным.
Горацио: Этого не будет.
Я не датчанин – римлянин скорей.
Здесь яд остался.
Гамлет: Если ты мужчина,
Дай кубок мне. Отдай его. – Каким
Бесславием покроюсь я в потомстве,
Пока не знает истины никто!
Нет, если ты мне друг, то ты на время
Поступишься блаженством. Подыши
Еще трудами мира и поведай
Про жизнь мою.
Лозинский талантливо и благородно избежал нескольких опасных мест. Так, он удовлетворительно перевел to the unsatisfied из третьей строки как "неутоленным". По замыслу автора тут должно было бы стоять нечто среднее между "неудовлетворенным" и "жаждущим крови", однако, согласимся, и "неутоленным" – находка. Далее, его вариант пассажа о wounded name ("О друг, какое раненое имя, скрой тайна все, осталось бы по мне…") гениален; благодаря ему и еще нескольким находкам перевод Лозинского, а не Пастернака считается по сей день "официальным" переводом "Гамлета". Но посмотрите, что сделал Лозинский с критически важной строкой: I am more an antique Roman than a Dane, буквально – "Я больше древний римлянин, чем датчанин", то есть: для меня самоубийство – естественный выход из положения. Лозинский выворачивает ее с точностью до наоборот: "Я римлянин, но датчанин душою". Что должен подумать читатель? И еще. Гамлет вовсе не просит Горацио "поведать правду". Он говорит, как ни странно, сухим юридическим языком. Его "дело" (case) должно быть корректно изложено. Не более того.