В любом случае, бессмертный монолог Гамлета – апофеоз "абсурдного порока", самоубийства из гордости, в точности по Свифту и Павезе. Именно в таком ключе он и должен быть переведен. На этот перевод я, отдавая отчет, к чему прикоснулся, истратил неимоверное количество сил и средств. Вот результат (разумеется, не вполне окончательный).
Hamlet
To be, or not to be: that is the question: Быть иль не быть – вот он, вопрос:
Whether 'tis nobler in the mind to suffer Что благородней в замысле – отдаться
The slings and arrows of outrageous fortune, Пращам и стрелам бешеной судьбы
Or to take arms against a sea of troubles, Иль, руки наложив на море бедствий,
And by opposing end them? To die: to sleep; Закончить с ними? Умереть, уснуть;
No more; and by a sleep to say we end Всего-то дела; мы кончаем сном
The heart-ache and the thousand natural shocks Боль сердца, миллион природных терний,
That flesh is heir to, 'tis a consummation Привычки плоти; как не вожделеть
Devoutly to be wish'd. To die, to sleep; Такого ложа? Умереть, уснуть;
To sleep: perchance to dream: ay, there's the rub; Уснуть: быть может, грезить; вот обида;
For in that sleep of death what dreams may come Какие грезы зреют в смертном сне
When we have shuffled off this mortal coil, Когда мы бродим без отмершей кожи,
Must give us pause: there's the respect Стяжая отдых? То-то и беда,
That makes calamity of so long life; Что жизнь у бед длиннее, чем у нас.
For who would bear the whips and scorns of time, Ведь кто бы снес бичи и жала дня,
The oppressor's wrong, the proud man's contumely Плевок тирана, дерзость гордеца,
The pangs of despised love, the law's delay, Желчь срезанной любви, зевок судьи,
The insolence of office and the spurns Разнузданность чинуши и пинки,
That patient merit of the unworthy takes, Полученные добрым от худого,
When he himself might his quietus make Когда бы знал, что подведет итог
With a bare bodkin? who would fardels bear, Обычной шпилькой? Кто бы под тюком
To grunt and sweat under a weary life, Всю муторную жизнь кряхтел, потея,
But that the dread of something after death, Когда бы страх проснуться после смерти,
The undiscover'd country from whose bourn В неведомой стране, сквозь чьи границы
No traveller returns, puzzles the will Не проходил никто, не резал волю,
And makes us rather bear those ills we have Внушая отдаваться злу, как есть,
Than fly to others that we know not of? А не лететь к тому, чего не знаем.
Thus conscience does make cowards of us all; Так тонкость всех нас превращает в трусов,
And thus the native hue of resolution И так природной твердости румянец
Is sicklied o'er with the pale cast of thought, Линяет в пух от бледных токов мысли,
And enterprises of great pith and moment И плана громадьё и соразмерность
With this regard their currents turn awry, От этого выходят вкривь и вкось,
And lose the name of action.-Soft you now! Теряя имя плана. - Враз умолкни!
The fair Ophelia! Nymph, in thy orisons Офелия, душа! В своих молитвах
Be all my sins remember'd. Без пропуска сочти мои грехи.
Ограничусь (ограничу себя) всего четырьмя (вернее, тремя с половиной) комментариями (исключительно к словам, выделенным в переводе красным цветом) – и одной цитатой. Прежде всего, несколько слов о старинной проблеме: об идиоме in the mind из второй (а заодно и о словечке conscience из двадцать восьмой) строки. В оригинале стоит Whether 'tis nobler in the mind (и, соответственно, Thus conscience does make cowards of us all). Корректный буквальный перевод в первом случае совершенно нетривиален: "Что благороднее решить?" или, лучше, "Что благороднее надумать?" Правильно также "Какое решение благороднее?" Я, увы, так и не решил окончательно, какое русское поэтическое воплощение более всего подобает идиоме in the mind из прекрасной строки Шекспира. Вернее, пришел – и отбросил, испугавшись собственной тени. Моя беда (вина) состоит на сей раз в чисто гамлетовской нерешительности (великий грех): я побоялся написать "Что благородней тростнику" (разумеется, мыслящему, как у Паскаля). Быть может, я еще вернусь к этому решению.
Что до строки двадцать восьмой, то там загвоздка очень похожая – как перевести слово conscience, или, что то же самое, решить, наконец, что именно делает нас трусами. Переводчики перебрали все, что можно – от "разума" до "совести". У меня на этом месте долго стояла "мудрость", пока не осенило – "тонкость". Ума. Или совести. Способность выдумывать, взвешивать и отвергать альтернативы, значит, бояться их, как боялась собственной тени бесстрашная лошадь Александра. По-моему, так будет лучше.
Еще важнее четвертая строка: to take arms against a sea of troubles. Я думаю, что те, кто в течение столетий пытались вооружить Гамлета на борьбу со злом, проглядели тонкую игру слов to take arms – to take up arms. Разумеется, на первый, невооруженный взгляд речь идет об оружии. Гамлет вооружается и идет на врага! Но кроме первого взгляда есть еще и второй. Я полагаю, что "наложить руки" в смысле "покончить с собой" – наиболее адекватный выход из подстроенной Шекспиром ловушки (всякая игра слов – ловушка). Ибо вооружаться – это to take up arms. А шекспировское без up – нечто куда как более неопределенное. Добавлю еще кое-что. Arm как оружие и только оружие (ни в коем случае не как "рука") – это классическая латынь. Между тем, в санскрите и в древнеперсидском, старопрусском, сербо-хорватском (список неполный) irma, aremo, irmo и rame соответственно означают "рука" или "плечо". На мой взгляд, в данном случае Шекспир следовал "прочим" смыслам и языкам – не латыни. Ибо естественный путь оригинального филологического творчества в индо-германских языках проходит через немецкий или французский, а не напрямую через латынь. Особенно, как мы увидим ниже, если речь идет о смерти.