Шекспир сформулировал все это просто и изящно в уже упомянутом отрывке из пятого акта "Короля Лира". Том самом, который Павезе и Бродский предпослали своим книгам. Процитирую его еще раз:
Edgar:
Away, old man; give me your hand; away! Папаша, прочь! Дай руку мне, бежим!
King Lear hath lost, he and his daughter ta'en: Лир проиграл, их с дочкой повязали:
Give me your hand; come on. Дай руку мне. Бегом.
Gloucester:
No farther, sir; a man may rot even here. Ни шагу, сэр. Мы можем гнить и тут.
Edgar:
What, in ill thoughts again? Men must endure Что, снова глюки? След нам выносить
Their going hence, even as their coming hither; Уход из жизни как авансы бабы.
Ripeness is alclass="underline" come on. В зрелости все. Бегом.
Gloucester:
And that's true too. И это тоже верно.
Глостеру надоело жить. Надоело спасаться бегством. Он отказывается следовать за своим спутником (на самом деле, сыном), принесшим печальную весть о поражении и пленении Лира. По сути, он прав: если жизнь – гниение, гнить можно и тут. А если жизнь не гниение – а благородная игра? Она же борьба, служение или преодоление. Вспомним уже упомянутого антагониста Гамлета – Дон Кихота. Вполне в духе Сервантеса (умершего, с ума сойти, в один день с Шекспиром) Эдгар дает отцу потрясающую отповедь, боюсь, редко кем понятую: мы обязаны "выносить" – следовательно, воспринимать как партию, которую можно выиграть, следовательно, бороться в ее ходе – страшный соблазн ухода из жизни точно так же, как эротический флирт, который уж наверняка игра. Умение правильно реагировать на сексуальные авансы – это классический случай зрелости. Смерть не хуже – и не лучше. Поэтому в зрелости – все.
В самом деле: беду можно воспринимать как отвратительное унижение, а можно – как вызов на поединок. В первом случае отказ от борьбы благороден, во втором – позорен. Умение реагировать на внешний раздражитель как на вызов (а не оскорбление) – это талант зрелости, данный юному Эдгару. Значит, дело не в возрасте. Оно, скорее, в способности воспринимать мир в игровой динамике, а не в морализаторской статике, угадывать релевантные правила и вовремя ставить актуальные цели. Гамлет вообще не хочет игр с миром. Эдгар не понимает, как можно отказываться от участия в игре. Для него, как и для самого Шекспира, в зрелости, то есть в отказе от жизни в детском, метафизическом, статическом кантовском времени, времени чистого разума и абсолютных категорий, времени, о котором все известно заранее, ради жизни в игровом времени, в котором как ценности, так и победители заранее неизвестны – решительно всё. Бедный Гамлет даже не понимает, что это за альтернатива.
Блестящая отповедь Эдгара, к счастью, не осталась нерасшифрованной. Во всяком случае, Павезе рассудил ее великолепно.
Правда, ему самому это не помогло. По существу, он на протяжении долгих лет находился в самом ужасном месте на свете – ровно посередине между Гамлетом и Эдгаром. Или между Свифтом и Шекспиром. Зараженный "абсурдным пороком", он не мог всерьез и надолго увлечься игрой – даже если это любовная интрига11. Стало быть, ему суждено было раньше времени умереть, уснуть и, в награду или в наказание, больше не видеть снов. Вместе с тем, Павезе всем сердцем (всем, что у него от сердца оставалось) не с Гамлетом, а с Эдгаром. Поэтому он и предпосылает Ripeness is all, призыв жить и исполнять прекрасные игровые обязанности, своей последней повести "Луна и костры", а заодно и посвящает ее Констанс Даулинг, женщине, которая помогла ему сделать печальный гамлетовский выбор. Но не стоит забывать – еще и актрисе, для которой игра – профессия, а мир – сцена.
Иными словами, Павезе в последнем акте голосует за Фортинбраса.
14
Несомненно, Павезе искал случая, предлога. Как я цитировал выше, в самом конце он писал своей Прекрасной даме: "Ты, даже ты – только предлог". Быть может, он всего лишь (как Маяковский) выходил из роли, иными словами, искал способ прервать свою писательскую деятельность. Или (искал) чего-то совсем иного.
В ходе своего романа с Даулинг Павезе вошел в бурлящий итальянский послевоенный киношный мир, сблизился с кинорежиссерами и актерами, даже стал сочинять сценарии – неслыханный жизненный поворот для малообщительного писателя. Получил литературную премию. Стал знаменит. Кажется, даже немного разбогател. Чем не игра?
Еще какая игра! Только, увы, не свойственная Павезе.
Еще два слова о том же. Кто-то писал (разумеется, на тему предсмертных записок), что отношения Павезе с Даулинг подозрительно напоминают отношения Маяковского с Лилей Брик. Боюсь, сходство тут чисто внешнее. Вспоминается, что Лиля покончила с собой в мои студенческие времена, чуть ли не в восьмидесятилетнем возрасте, якобы после того, как ее впервые в жизни бросил любовник. Интересно? Раз и правда интересно, давайте отдадим дань гламуру и выясним, как прожила жизнь и как ушла из нее Констанс Даулинг.