Но строки, непосредственно следующие за данной, нет смысла дробить на части. Ибо раздробленные, они никогда уже целого не составят.
Почему?
Вот почему.
Данте пишет (Ад 3,1-15):
Queste parole di colore oscuro
vid' ïo scritte al sommo d'una porta;
per ch'io: «Maestro, il senso lor m'è duro».
Ed elli a me, come persona accorta:
«Qui si convien lasciare ogne sospetto;
ogne viltà convien che qui sia morta.»
После мучительный раздумий я предложил следующий перевод:
Я, разглядев над входом, в вышине
Слова такого темного значенья,
Сказал: "Учитель, смысл их тяжек мне".
Он отвечал, как око сей страны:
"Здесь следует оставить все сомненья;
Здесь даже страхи приговорены…"
Этот перевод имеет некий структурный порок и, вдобавок, все еще зависим от бессмертного шестистишия М.Лозинского:
Я, прочитав над входом, в вышине,
Такие знаки сумрачного цвета,
Сказал: "Учитель, смысл их страшен мне".
Он, прозорливый, отвечал на это:
"Здесь нужно, чтобы душа была тверда;
Здесь страх не должен подавать совета…"
Тем не менее, у него есть несколько важных позитивных отличий. Во-первых, он ближе к оригиналу – и по тривиальному смыслу, и в том, что до авторских намерений. К примеру, у Данте душа не обязана быть твердой – она должна всего лишь оставить все сомнения до единого; нет речи о "советах страха" – просто трусость (или низость) должна быть истреблена. Это не все – но для нас куда важнее то, что во-вторых. Именно, непростительное "смысл их страшен мне" я заменил, следуя автору, на "смысл их тяжек мне". В самом деле, тут стоит все то же латинское по происхождению duro, которое знакомо нам через endure. Данте жалуется Вергилию на то, что смысл надписи у ворот ада для него темен и трудновыносим. Тот отвечает: здесь приходится терпеть, отказавшись от права на сомнение и доверившись проводнику, здесь первым (почти буквально) умирает не человек, а его страх. Словом, в аду (по крайней мере, для путешественника) все так, как должно быть в жизни. Чтобы выжить, необходимо благородное терпение, а не брезгливое благородство.
Как оторвать болезнь (duro) поэта от лекарства (endurance) – терпеливого мужества, предписанного Вергилием? При помощи снотворного, стилета, револьвера, петли? Еще лучше – потребовав все сразу и немедленно, не дожидаясь конца пути и связанной с ним расплаты?
Как легко, улыбнувшись, отмести Гамлета с его надеждой на вечную тишину! Насколько веселее и логичнее мужественное долготерпение Лира (Эдгара или кого-нибудь еще), endurance Фолкнера и duro Данте!
До поры до времени, лишь до поры до времени, отвечают нам шубертова мелодия, медоточивое гамлетово признание, "глаза смерти" и сладкий змеиный яд Клеопатры. До поры до времени – вернее, пока есть силы. Но они кончаются, непременно кончаются – и что тогда?
Павезе написал в одном стихе:
My friend has aged and is no longer content with himself.
Мой друг состарился и более не удовлетворен собой.
Что тогда?
Осознаешь, наконец, что смерть придет, обязательно придет, что свидание с ней – важнейшее, что тебе еще предстоит. Что других дел у тебя нет. Что со смертью непременно придется выяснить отношения.
Вот тогда-то тишина и становится непреодолимым соблазном…
18
Песня Шуберта "Смерть и девушка", его гениальный струнный квартет D810, названный с годами так же из-за того, что композитор процитировал в нем одну из мелодий песни, одноименный фильм Романа Поланского и многое другое в европейском культурном наборе восходят к короткому стихотворному диалогу немецкого поэта Матиаса Клаудиуса (Matthias Claudius, 1740-1815) Der Tod und das Mädchen. Шуберт первым обратил внимание на то, что Девушка и Смерть (в таком порядке) говорят в совершенно разных метриках. Разными голосами. Обратим на это внимание и мы.
Das Mädchen:
Vorüber! Ach vorüber! Не тронь! Уйди! Отстань же!
Geh, wilder Knochenmann! Уйди, костлявый зверь!
Ich bin noch jung, geh Lieber! Я юное созданье!
Und rühre mich nicht an. Оставь в покое дверь.
Der Tod:
Gib deine Hand, du schön und zart Gebild! Дай руку мне, прекрасный прах!
Bin Freund und komme nicht zu strafen. Я друг! Ласкаю, не караю!
Sei gutes Muts! ich bin nicht wild, Смелее! На моих руках,
Sollst sanft in meinen Armen schlafen! Ты улыбнешься, засыпая!
Я тоже не могу не улыбнуться: слово Armen использовано немецким поэтом (или смертью мужского пола), как и Гамлетом, рассуждавшим о смерти, однозначно – как "руки". Не как "оружие". Оружие тут ни к чему. Стрелять в черта бессмысленно. Клаудиус обошелся без латыни.