С палубы «грека» свесились фигуры вахтенных. Татары бросили якорь. На минуту шхуна задержалась, но следующий порыв ветра снова потащил ее. Мы прошли по борту «грека», нам бросили конец, татарин схватил его, ободрал в кровь руки и выпустил. Не слушаясь руля, шхуна неслась на следующий пароход.
Татары, работая с необычайной быстротой и ловкостью, ставили паруса. Шхуна еще несколько раз рискнула, потом стала к ветру и с парусами в два рифа пошла к выходу в море. Ветер развел сильное волнение, и о том, чтобы благополучно причалить, нечего было и думать.
Маяк мигнул нам своим кровавым глазом, и волна вкатилась на палубу. Нос шхуны стремительно опустился, зарываясь бушпритом в воду. Я почувствовал замирание во всем теле, схватился за какую-то снасть — и в ту же минуту взлетел кверху.
Татары лавировали, стараясь стать под защиту мола и дрейфовать до утра. Несколько раз им это удавалось, но снова ветер сносил шхуну к пристани, где так легко было разбиться о гранит набережной.
Не знаю, чье это было решение, но вскоре мы пошли в открытое море. Фонарь погас, и мы шли в темноте. Волны бросали шхуну из стороны в сторону. Нос, на котором стоял я, то взлетал кверху, то стремительно нырял, точно не собираясь появиться на поверхности воды. Море ревело, ветер нес клочья пены.
За кормой виднелся свет феодосийского маяка.
Было темно. Я не видел, что делалось на корме. Как-то мне показалось, что я слышу звук револьверного выстрела, но это могло быть хлопанье полоскавшего паруса. Неожиданно на меня бегу налетел татарин. Мы оба упали, волна перекатилась через наши тела, больно ударила меня обо что-то твердое, я вскочил и увидел, что свет маяка медленно ползет по правому борту. Мы поворачивали.
Изредка ко мне доносились крики, внезапно появлялись фигуры татар, управлявших парусами… Потом внезапный сильный толчок, точно мы налетели на риф… Я упал, ударился головой об угол рубки и потерял сознание…
Когда я очнулся, светало.
Восток стал алым, над морем реяла утренняя мгла. Шхуна лежала, сильно накренившись, у самого пляжа. По рейду шла сильная зыбь — остаток пронесшейся бури. Шхуна мерно скрипела, твердо засев в прибрежном песке.
— Ну, как? — спросил Быстров, прикладывая к моей голове мокрое полотенце.
— Что случилось?
— Ничего особенного. Здорово ударился?
— Да…
Голова у меня была тяжелая, точно каменная.
— А где же татары? — спросил я.
Быстров улыбнулся краешком губ.
— Готовы.
— Как?
— Забрали голубчиков.
— Почему?
— Арбузы подвели их — с начинкой оказались, да еще какой!.. Должно быть, ты во всю жизнь таких арбузов не видел.
Он взял арбуз и открыл его. Арбуз был аккуратно сделан из дерева, а внутри лежали коробочки с пудрой.
— Как же ты догадался? — спросил я, разглядывая деревянный арбуз…
— Очень просто. Пока они дрейфовали и, как черти, носились по шхуне, забыв о нас, я полез в трюм, груз ковырнул и нашел среди настоящих вот эти арбузы. Татары меня в трюме поймали, пришлось отстреливаться, а потом я заставил их на берег выброситься. Вот и все. Конечно, как я и думал, это работа Сейфи.
— Сейфи?
— А кто же еще такую штуку придумает?
Подошел катер, и нас увезли на берег.
Солнце встало над горизонтом. Феодосия оживала. На берегу появились первые купальщики, с интересом разглядывавшие лежавшую на боку шхуну.
В порту уже визжали лебедки и далеко неслось грузчицкое: «Майна! Вира!..».
Утро было ясное, солнечное. Зыбь утихла.
Мы пили холодный нарзан у вокзала, поджидая автобуса. Мимо двигались шумной толпой курортники, с недоумением взглядывая на мою, обмотанную полотенцем, голову. Пекло солнце, и только доносившееся до нас ворчание моря напоминало о бурной ночи…
КРЫМСКИЕ СИЛУЭТЫ
Путевые очерки Э. Л. Миндлина
Часы показывали без двадцати минут час. До Судака — цели моего путешествия — оставалось километров десять по разбитому шоссе, то стремительно опускавшемуся вниз, то круто поднимавшемуся вверх. Нечего было и думать попасть в Судак раньше трех часов пополудни. Но в три — это слишком поздно. Серьезная причина требовала моего присутствия в Судаке не позднее чем в два часа дня, и я о досадой оглядывал пустынный залив Нового Света.