Протащившись часа четыре и миновав траверс мыса Малый Баранов, мы, голодные и усталые, стали искать глазами на отдаленном побережье бухты ближайшую поварню — Ичатку. Но даже цейссовский бинокль не облегчил нам поиски. За обширным пространством покрытой льдом бухты поднимались темно-серые скалистые обрывы; голые тундры, вздыбившись невысокими хребтами, уходили к горизонту. Ни поварни, ни сложенного в кучи плавучего выкидного леса для топлива, ни островерхой урасы кочевого ламута, ни округлой чукотской яранги, — никаких признаков человека. Только лед, снег и скалы.
Мой каюр (ямщик) Зиновий, сидя гранитным монументом у меня на ноющих коленях, мрачным голосом делал предположения, что в этой несносной пурге мы давно миновали поварню и быть может едем уже другой бухтой. Каюр второй нарты, Иннокентий, не соглашался с этим. Он утверждал, что Зиновий любит «блудить» (блуждает, теряет путь); он же, Иннокентий, несмотря на свои семьдесят с лишком лет и на то, что он не был здесь уже лет пятнадцать, отлично узнал мыс Малый Баранов, мимо которого мы недавно проехали, по приметной округлой горке позади него. Тем не менее Иннокентий также высказывал не менее безотрадное предположение, что чукчи давным-давно уничтожили ичатскую поварню.
Обоих ямщиков опровергал мой переводчик, пятидесятник якутского казачьего полка Степан Расторгуев — умный, наредкость талантливый человек и прирожденный исследователь. Он указывал «блудливому» Зиновию не только на мыс Малый Баранов, но и на разрыв в линии берегового обрыва — устье Двух Речек— и уверял Иннокентия, что два года назад, сопровождая американского журналиста Гарри де-Винта в Аляску, он видел поварню Ичатку и что уничтожать поварню не станет и самый дикий чукча.
А пурга все билась и ревела, пронизывая до костей сквозь тройные одежды, изрезывая лицо и слепя глаза. Тогда мы решили пойти на некоторое удлинение пути: от открытого моря повернули внутрь бухты, чтобы, приблизившись на несколько километров к берету, облегчить поиски поварни.
Лишь около полудня заметили мы какой-то бугорок под снегом близ берега, круто свернули, туда и, подъезжая, убедились, что это в самом деле долгожданная поварня Ичатка — но в каком виде! От четырех стен остались только две смежные, уцелевшая часть крыши лежала одним концом на земле. Поварни в безлесной тундре, понятно, всегда строятся маленькими, и то, что оставалось в наличности, годилось самое большее на довольно просторную конуру для одной собаки. Вдобавок остатки поварни были глубоко занесены девственно чистым снегом.
Ясно было, что о варке чая нечего и думать. Но в конуре этой можно было закурить, да и от ветра она все-таки несколько защищала. Поэтому мы вбили в сугроб приколы, которыми погоняют собак и тормозят нарты, и привязали к ним усталые упряжки. Затем разгребли снег с той стороны, где упавшая крыша образовала проход, и проползли внутрь поварни. Здесь мы стали полулежа вытряхивать набившийся за воротник и в рукава снег, протирать глаза и усы, доставать кремни и огнива, табак, продукты, — словом устраиваться по-домашнему.
Через несколько минут глаза привыкли к полумраку этого логовища — и с неописуемым изумлением мы увидели, что нас пятеро.
В дальнем, самом просторном углу, в нескольких шагах от нас сидела молодая женщина. Появление ее было так неожиданно, так непонятно в пустынной бухте, в руинах поварни, окруженной многокилометровыми пространствами девственно неприкосновенного снега, что наши суеверные каюры съежились и осторожно полезли ко мне и Расторгуеву за спины.
Молодая, лет восемнадцати, миловидная женщина была одета в обычный, довольно смешной для непривычного глаза, женский костюм оленных чукчей, своего рода меховую «комбинацию» — широкие шаровары до колен, наглухо соединенные с меховой же блузой, с единственным разрезом у горла. Мех берется двойной — и внутрь и наружу волосом, никакой юбки не полагается, и женщины, особенно старые толстые чукчанки, напоминают в этом костюме медвежонка.
Женщина сидела на корточках, и ее густые и длинные черные волосы, видимо, с детства не знавшие ни гребня, ни прически, причудливым кустом косматились на голове. Ни постели, ни хозяйственной утвари или посуды, ни следов провианта — лишь утоптанный снег и несколько полуобгорелых досок окружали неподвижную женскую фигуру.
