КАК ЭТО БЫЛО
СЕРЕБРЯНАЯ ПОДКОВА
Рассказ К. Алтайского
И тайгу, и пади, и сопки обступала тихоокеанская осень. В воздухе, холодном и ломком как лед, разлита была чрезмерно потрясающая катастрофическая тишина.
На сопках — беспорядочные груды меди, платины, червонного золота, бронзы и ржавого красноватого железа.
Это листья и травы, охваченные ужасом гибели и тления.
Несокрушимые и величавые стояли кедры. И далеко — далеко под холодной синевой неба покоился холодный, цвета индиго Великий и Тихий океан.
Я, случайный гость великолепного Приморья, был соглядатаем нежданного прихода осени. Хрустальные стояли дни, и золотая теплынь висела над сопками. Южные склоны сопок были покрыты густыми фиолетовыми коврами медоносной таволожки.
Великим и тихим был Великий Тихий океан. И вдруг полярным дыханием ягелевых тундр рванулся с Татарского пролива ледяной бешеный норд-ост, заколыхался над сопками туман, и, неторопливая, как предсмертный холодок в жилах, разлилась осень — пора белой луны и тленья трав.
Я ехал на мохноногой каурой кобылке. В кармане у меня было удостоверение от Госторга. Чудная моя миссия заключалась в том, чтобы проверить промыслы морской капусты. У наших советских тихоокеанских берегов много этой рыхлой мясистой водоросли с широкими зеленовато — желтыми листьями. Ловится морская капуста тысячами тонн и экспортируется в Китай, где считается лакомым блюдом.
Во времена довоенные японский заводик вырабатывал на побережье иод из морской капусты. Теперь заводика этого нет и не может быть. Будет другой завод — советский. Занялся морской капустой Госторг, — и вот почему довелось мне стать соглядатаем прозрачной тихоокеанской осени.
День слагался из синего неба, медных и бронзовых листьев, холодноватого воздуха и легких моих дум о лучезарном будущем этого края.
На одном из поворотов суровый ландшафт нарушился белым, как океанская пена, пятном и голубоватой струйкой дыма. Я поехал на дымок и увидел великолепное зрелище. У подножия сопки скупо горел костер. Возле костра на куче сухого богульника сидел широкоплечий великан и сосал маленькую морскую трубку. Поодаль стоял белый конь, неведомой, вероятно нездешней породы. Особенно поразительна была его шея— гибкая, гордая и крутая, изгибом своим напоминающая лебединую. Рядом с моей лошадкой белый конь выигрывал и казался еще ослепительней. Совершенные формы его рождали представление о мраморном изваянии. И конь, словно сознавая свою красоту, с первобытной звериной грацией выгибал шею, косил глаза и раздувал ноздри.
Хозяин коня, сидевший у костра, имел в фигуре что-то медвежье: широкая кость, большой лоб, мягкая неуклюжесть и лесные глубоко посаженные глаза, в которых таилась тихая грусть.
В тайге есть молчаливый уговор, запрещающий спрашивать у встречных имена и прозвища. Вероятнее всего, этот; исписанный закон издали и ввели в тайге беглые каторжане царских рудников. Чтя этот таежный закон, мы поздоровались, не называя друг другу имен. Я сходил и собрал свою долю богульника, подложил топлива в костер и сел против широкоплечего, добродушного человека.
Мы молчали, и я глаз не сводил с белого коня, поразившего мое воображение.
Если записать хотя бы приблизительно мои тогдашние мысли, получилось бы беспорядочное крошево. Вероятно, вышло бы так:
«Вот стоит белый конь. У него лебединая шея, классическая лепка тела, точеные ноги и шерсть, напоминающая атлас. Конь не подходит к обстановке. Он — нездешний. На таких белокрупых и крутошеих конях въезжали древние победители в разгромленные города; такой белый дьявол мог бы быть вдохновителем кровавой распри между ковбоями дальнего запада; он подходил бы к конюшне разнеженного британскими милостями индийского раджи. И есть еще место этому коню: цирк.
Нечаянно я посмотрел на соседа. Он курил и едва заметно усмехался. Заметив мое разглядывание коня, ошеломил вопросом:
— Вы хотите спросить — почему он не в цирке?
Я ответил, немного смутившись:
— Да, я действительно думал, что такие кони встречаются в цирках чаще, чем в тайге.
Собеседник улыбнулся.
— Вы угадали. Это цирковая лошадь.