В качестве лирического отступления. Думаешь: «А не пародия ли это»? Если так, недурная. Или такое конспирологическое толкование, не уступающее по смелости «хронологам»: Ватикан решил вступиться за католицизм! Поняв, что с Фоменко доводами разума не справиться, прибег к его же оружию. Похоже, да не слишком. За тождество Христа с Рамзесом и путаницу Иоанна Златоуста с Иоанном Богословом, какую допускают эти авторы, папа по головке не погладит.
Вопрос второй. В чем преимущество произведений бойкого пера и настырной мысли (а преимущества есть) перед классической историей? Почему они — в отличие от осторожных научных статей — не вызывают отторжения у Субъекта и не порождают жалоб на заумность?
По-моему, суть дела в кощунстве.
«Ужель задачу разрешила? Ужели слово найдено?» Вынесем за скобки оценочность термина. Кощунство — это сильно. А в России еще и круто. А если серьезно? Хотим или нет, дело обстоит следующим образом. Наука всегда была кощунством в глазах защитников священных традиций. Ученый-Прометей с его рациональным подходом вечно что-то разрушал. Старые мифы, должно быть. Ученый был героем, ниспровергателем. Наука должна двигаться! — и отменять сама себя. Таково общественное мнение, ставшее шаблоном и общим местом.
Когда же былой Прометей сам превратился в традицию… Ниспровержения позади… Орел Зевса давно не прилетал. Пришлось приспосабливаться. Наука требует жертв. Объективно — Прометей выделил из себя особую породу деятелей, способных в массовом сознании спасти его реноме (в данном случае — поднять престиж музы Клио). Если новые «хронологи» не похитили огонь с неба, то, по крайней мере, клюют ему печень! Чтобы массы не думали, что она прогнила.
«ОТ 0 ДО 2000»
Сергей Смирнов
Наука в век Ньютона
Главными науками XVII века стали Алгебра и Астрономия. Это определилось в 1605 году, когда неистощимый фантазер и неутомимый вычислитель Иоганн Кеплер нашел способ ускорить проверку любых гипотез о движении планет в пространстве. Достаточно заменить умножение многозначных чисел сложением их логарифмов! При этом понадобятся таблицы логарифмов — но их достаточно составить один раз, вычислив площади криволинейных трапеций, ограниченных гиперболой; а потом — пользуйся ими хоть тысячу лет!
Быстрая проверка математических моделей в астрономии резко повысила спрос на новые наблюдения небесных тел — быстрые и точные. Галилей ответил на этот вызов, направив только что изобретенный телескоп на звездное небо. Сразу последовал каскад открытий: от фаз Венеры и Юпитера и карты Луны до колец Сатурна и вращения Солнца вокруг его оси. Но главной тайной Солнечной системы оставались ее размеры. Чтобы узнать их, нужны синхронные наблюдения неба из удаленных точек Земли. Как наладить синхронию?
Путь к ней нашел Гюйгенс, построив первые точные часы с маятником. Для этого пришлось составить и решить первое дифференциальное уравнение, еще не владея строгим определением производной. Неожиданный успех Гюйгенса и уверенный синтез «греческой» геометрии с «итальянской» алгеброй в трудах Декарта убелили многих дерзких европейцев в том, что Вселенную можно постичь до конца путем расчетов и наблюдений, не апеллируя к Богу. Дальше всех по этой дороге прошел Ньютон: он не встретил математических проблем, непосильных его интеллекту. Иное дело — физика, где новые аксиомы рождаются только из опытов.
Почему все небесные тела притягиваются друг к другу, хотя электрические заряды могут и отталкивать друг друга? Состоит ли свет из частиц или из волн — и связаны ли эти частицы или волны с притяжением и отталкиванием масс или зарядов? Существуют ли атомы вещества, описанные Демокритом и Лукрецием? Если да. то как измерить их размеры и массы?
Ответы на все эти вопросы пришли к физикам не скоро — лишь в конце XVIII века, когда появилось новое поколение приборов, измеряющих свойства физических тел и процессов. До той поры лучшие умы Европы представляли себе Вселенную подобием часового механизма — самой сложной системы из всех, которые человеку удавалось построить руками, начиная с нуля. Этот рубеж умений и представлений принято называть «Эрой Ньютона».