Эти знаки Судьбы были повсюду, в каждой исповеди. На уровне закономерности или Возмездия, что ошеломляло своей непридуманностью, тем что — взаправду.
«И я попадаю на прием к заместителю генерального прокурора Рогинскому».. . («Я» — с интересной фамилией Де-Марей, четвертьфранцуженка из Одессы). «По-моему, был Вышинский генеральным тогда. У него лежало мое заявление.
— Что вы распускаете сплетни?
— Какие сплетни?
— Что вашего мужа пытали, били. В Советском Союзе пыток нет.
— Я знаю, что в Советском Союзе не имеют права пытать, поэтому вам и жалуюсь, что враги парода в Николаеве этим занимаются.
— Ну да... Вашего мужа побили, и он, как мальчик, заплакал и признался в том, чего не было. Через две недели придете за ответом.
Сколько прошло двухнедельных сроков, нс помню. Я иду в приемную НКВД, на Кузнецкий. Выстаиваю в очереди. Скапливается этих несчастных жен толпа...»
Цитирование прерываю, чтобы обозначить течение времени: три года безуспешных хлопот о пересмотре дела. И три года спустя:
«Он рассказал, как его освобождали»... (Он — муж знакомой, подруги по несчастью, не свой — чей- то). «А я рассказала, как хлопотала, в том числе о разговоре с этим Рагинским. Он сидел, улыбался, что поражало. А когда я закончила, он говорит: «Вы отомщены».— «То есть как?» — «Под Архангельском, в лагере, Рагинский как враг народа был со мной. И там каждую ночь заключенные устраивали ему темную, мстили за таких, как вы».
Но что еще просится на перо? Все прочитанное. Все прослушанное объемом в столетие да и сама мысль: рождение гениев будущего предвосхищает течение сегодняшней жизни. Горьковский Сатин не так уж был не прав, утверждая: для лучшего живет человек. На уровне архива жизнь смотрится как остатки от катастроф. Увы, замысел свыше относительно общества более хрупок, чем природный архив, который в виде цветущего мира.
Самое время рассказать о подвале, где разместилось хранилище. Главное его достоинство — тепло. Остальное: своды, ступеньки, решетки, засовы — восходят к XVIII — XX векам. Свет — только электрический, замки пудовые, канцелярские товары оставлены бывшими упраздненными (тот завхоз поминается добрым словом), когда улица называлась именем 25 Октября. А пыль, кажется, всех веков, и Г. И. заметает ее на картонку.
— У вас даже совка нет.
— Все терпимо, лишь бы не закрыли.
Что ответить?.. ей и этим теням, обращенным в будущее лицом своих судеб, этим бестужевкам, смольнянкам, раскулаченным, уголовникам, революционерам, ссыльным, стукачам, простигуткам, бродягам, больным, афганцам, пленным, наконец, 91-му с 93-м годам. Что не далее как вчера у меня был разговор с директором Калифорнийской программы при нашем университете для студентов Лос-Анджелеса. Этот интересный Макдэниэл спрашивал, почему опять все не так. «Почему? Потому что печать участвует в создании катастроф». И я сослалась на книжку, не помню фамилию автора, американец французского происхождения: «Рабская душа России». (Название само за себя говорящее, явно спекулятивное, но это не русофобия. Есть вещи гораздо проще. Это курьез извращенца.) Утверждаю: Народный архив — оппозиция по отношению к этой книжке, к будущим спекуляциям.
— Так придете на следующей неделе? — спросила Г И.
— Работа без гарантии. Постоянно. А сад не убран. Принесешь в редакцию, но кто поручится, что не дадут от ворот поворот.
— А мы?! То же самое... Все на общественных началах.
— Но вы все-таки организация. Какая-то зарплата, какие-то обязанности...
— Нет, не получаем...
— За так? — и камень с плеч: мы равны.
«За так» — они все: и та сторона (дарительная), и эта — берущая обязательства на себя. «За так» дорогого стоит и братается в голове с цветаевским именем. Она ребенком — сестре во время игры:
— Ася, почем продаешь?
— Задаром!
— Так дорого?..
Что-то о муже, что-то о семье — это Г. И., закрывая архив. А я меж тем говорила себе, уже не вслух: ты же ничего не поняла, писательница! То, что ты видела, что написано и сдано на хранение,— деяние рук человеческих, она же, Г. И.,— другое... Потому что никому не отказывает и приезжает к своим подопечным, тащит на себе их бумаги, потому что сострадает и понимает, потому что верна себе и тому (патрону, руководителю, шефу!), про кого здесь ни слова, а только фамилия — Илизаров (но профессор из тех, кто может сам сказать о себе). Она — другая. И я никогда не сумею показать грань между реальным и высшим. Нужно просто осенить себя крестным знамением и сказать; «Слава Ьогу». Но я и этого не могла. Потому что Г. И.— еще и в ином разряде хранителей информации, пока не доступном мне. Это словно наличие нимба возле голов святых. •