Обуздать технику средствами самой же техники предлагают, так сказать, «идейные технократы». Они, подобно герою притчи Голдинга, мечтают о соединении Власти и научно-технического Разума. Но и в наши дни технократия, сталкиваясь с жестким сопротивлением реальности, обнаруживает свою утопичность. По самой своей природе технократия не может быть абсолютной. Даже больше, чем другие формы власти, она нуждается в достаточной поддержке определенных социальных групп. Следовательно, она вынуждена участвовать в разрешении неизбежных противоречий между групповыми, классовыми, национальными и другими интересами. А это значит, что решения власти в конечном счете будут диктоваться не техническими расчетами, а соотношением политических сил.
Например, пусть эксперты доказали, что стране лучше переориентировать свою энергосистему на использование высококалорийных жидких видов топлива, в то время как до сих пор в ней значительное место занимали твердые виды топлива. Значит, власть должна не только перенаправить поток инвестиций, но и решить, что делать с работающими шахтами, с сотнями тысяч шахтеров и их семьями, с городами вокруг угольных бассейнов, со всей системой профессиональной подготовки и т.л. Огромные средства взять можно только у налогоплательщиков, что, естественно, не вызовет у них никакого энтузиазма. Технократическая реформа может привести к резкому социальному протесту, тот может перерасти в острую политическую борьбу, и устоит ли власть в этой борьбе — вопрос совсем не ясный.
Почти всегда, когда серьезные социальные проблемы, связанные с использованием техники, пытаются решить при помощи какой-то иной техники, круг проблем не сужается, а расширяется, причем проблемы становятся еще более трудными. Нельзя не прислушаться к парадоксальному выводу Карла Ясперса; «Во всех тех случаях, когда техника устраняет техническое неблагополучие, это неблагопо- |учие может усилиться».
Но как же все-таки быть? Как вернуть джинна в бутылку?
Готового ответа нет Можно только догадываться, в каком направлении должна работать мысль.
Может быть, ответа нет потому, что мы не вполне понимаем, в чем вопрос?
Вопрос, я думаю, не в том, кому над кем суждено властвовать — человеку над техникой или технике над человеком. Если мы ставим вопрос именно так, мы попадаем в ловушку и обречены на безвыходное вращение по кругу.
Да, техника — орудие власти. Власти над природой, над другими людьми, над пространством и временем, над жизнью и смертью. Пусть власти преходящей, временной, лаже иллюзорной. Но все-таки власти, этого древнею фетиша сознания, которое привычно структурирует мир отношениями господства и подчинения. Именно это сознание, сформированное тысячелетиями, и является конечной причиной парадокса или, если угодно, диалектики господина и раба, некогда гениально понятой Гегелем.
Цена свободы
Причина парадоксальной роли техники в нашей жизни заключена не в технике. Она - в наших представлениях о том, что такое человек. Если его труд, мысль, жизненные цели, восприятие мира и понимание своего предназначения таковы, что укладываются в нехитрую схему господства и подчинения, и эта схема объявляется «естественной», то есть по природе присущей человеку, то надежды на выход из парадокса просто нет. Тогда техника есть только орудие власти и больше ничего, а человек — либо господин, либо раб. И тоже больше ничего.
Но как бы ни была привычна и укоренена эта схема, она не может (да и никогда вполне не могла) вместить в себя человека. Скажу так: человек только потому и человек, что способен вырваться из парадоксального круга властных отношений в мир свободы. Эту способность, о которой люди догадывались с тех пор, как стали людьми, наверное, лучше других выразил Иммануил Кант, сформулировавший один из величайших принципов человеческого бытия: свободная воля и воля, подчиненная нравственным законам, — это одно и то же.
Свобода — это не то, что достигается подчинением другого, будь то человек или природа. Человек не как вещь в ряду других вещей Вселенной, а как разумное и духовное существо следует нравственному закону: «Поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице всякого другого так же, как к цели, и никогда не относился бы к нему только как к средству». Вот уже два с лишним столетия великого философа упрекают в том, что он придумал этот закон, а не вывел его «из жизни». Более того, в наши дни находятся умники, додумавшиеся до того, что именно та философия, которая ставит идеальную цель впереди человеческого существования, виновата в том, что «кляча истории» раз за разом завозит человечество в тупики. Человек есть то, что он есть («то, что он ест», — сказал некогда Л.Фейербах), не надо его делать ни хуже, ни лучше («хотим как лучше, а получается — как всегда»). Самым «реальным» принципом человеческой жизни является не кантовский «категорический императив», а нехитрое требование «живи сам и дай жить другим». А для реализации этого требования нужны настоящие юридические законы и, скажем, полиция и суд, следящие за их выполнением, а не какой-то там «нравственный закон», тем более что его, может быть, и вовсе нет.