Вскоре после защиты cGh-диссертации М. П. Бронштейну исполнилось 29 лет. На его письменном столе, рядом с высоконаучными статьями, понятными считанным коллегам, в работе были детские книги — при редакторском соучастии его жены, Лидии Корнеевны Чуковской. «Солнечное вещество» и «Лучи Икс» вышли в Детиздате в 1936-м и 37-м, книжка «Изобретатели радио» успела выйти лишь в журнальном варианте, и начата была книга о Галилее. В те же полтора года Бронштейн успел завершить несколько научных работ, в том числе работу о (не)возможности спонтанного распада фотона, как обоснование реальности расширения Вселенной, — то было первое в истории реальное соединение ch-физики и cG-космологии. Кроме того, Бронштейн преподавал в Ленинградском университете и участвовал в разнообразной жизни физики. Особенно близкие отношения связывали его с Ландау.
Документальное свидетельство тому — конспект рукописи, которую получил от М.П. Бронштейна Я. А. Смородинский, тогда студент Ленинградского университета. Этот конспект — несколько школьных тетрадок, на обложках которых написано «М. П. Бронштейн и Л. Ландау. Статистическая физика. Конспект по рукописи». Обложки несут примету времени: столетие со дня смерти Пушкина в феврале 1937 года отмечено стихотворением Лермонтова «Смерть поэта».
Первая версия соответствующей части Курса теоретической физики Ландау и Лифшица, под названием «Статистика», была опубликована в 1935 году в Харькове «на правах рукописи». Книга и рукопись брали за основу подход Гиббса, но, судя по конспекту, различались предполагаемым уровнем читателя.
Эта рукопись Бронштейна не успела превратиться в книгу, как и другие его рукописи. Многие его замыслы не успели превратиться в рукописи...
Ближе всего, в домашней обстановке, дружбу Ландау и Бронштейна наблюдала Лидия Чуковская. Переселившись в 1932 году в Харьков (а в начале 1937 года в Москву), Ландау нередко приезжал в Ленинград и бывал у них каждый день: «расхаживая из угла в угол по Митиной комнате и неохотно отрываясь для обеда и ужина, [они] обсуждали физические проблемы. Я заходила, садилась на край тахты; из вежливости они на секунду умолкали; Лева произносил что-нибудь насмешливо-доброе. Но я видела, что им совершенно не до меня, уходила — и из Митиной комнаты снова доносились два перебивающих друг друга мальчишеских голоса и слова непонятного мне языка».
Это была дружба на равных — при всех различиях внутренних миров и стилей поведения. Быть может, слово «дружба» в данном случае слишком шаблонное — слишком самостоятельны были оба. Проще сказать об их различиях в объеме культурной жизни. Для Бронштейна гуманитарная культура во всей полноте была столь же важна, как и точное естествознание. Для Ландау это были несопоставимые сферы. Особенно ясно это видела Лидия Чуковская, для которой точное естествознание было лишь делом жизни любимого человека, а главным в ее жизни было точное слово — слово, точно выражающее чувство и мысль:
«Не знаю, как на семинарах или в дружеском общении с собратьями по науке, но с простыми смертными Ландау никакой формы собеседования, кроме спора, не признавал. Однако меня в спор втягивать ему не удавалось: со мной он считал нужным говорить о литературе, а о литературе — наверное, для эпатажа! — произносил такие благоглупости, что спорить было неинтересно. Увидя на столе томик Ахматовой: «Неужели вы в состоянии читать эту скучищу? То ли дело — Вера Инбер», — говорил Ландау. В ответ я повторяла одно, им же пущенное в ход словечко: «Ерундовина». Тогда он хватал с полки какую-нибудь историко-литературную книгу — ну, скажем, Жирмунского, Щеголева, Модзалевского или Тынянова. «А, кислощецкие профессора!» — говорил он с издевкой. (Все гуманитарии были, на его взгляд, «профессора кислых щей», то есть «кислощецкие».) «Ерундовина», — повторяла я. И в любимые Левой разговоры об «эротехнике» тоже не удавалось ему меня втянуть. «Кушайте, Лева», — говорила я в ответ на какое-нибудь сообщение о свойствах «особ первого класса» и клала ему на тарелку кусочек торта. «Лида! — сейчас же вскрикивал Лев Давыдович, — вы единственный человек на земле, называющий меня Левой. Почему? Разве вы не знаете, что я — Дау?»
— «Дау» — это так вас физики называют. А я кислощецкий редактор, всего лишь. Не хочу притворяться, будто я тоже принадлежу к славной плеяде ваших учеников или сподвижников.